«Под этим небом черной неизбежности…»

Ее отбрасывая прочь в небытие.
Что было только что уже не повторится…

Когда бегут часы… И вот я знаю:
Бездушный спикер мне об этом скажет:
Что «Achtzehn Uhr»… А дальше передача
Чайковского, иль Шумана, иль просто
Какой-нибудь там танцевальный «шлагер».

А, может быть и пенье о любви печальной,
О Беатриче, гибнущей; как птица
Под яростным пустынным ураганом.
О Моне-Лизе или о Джульетте…
О чем еще? Иль — о моем молчаньи?

1953

«Такая тишь заката…»

Сергею Маковскому

Такая тишь заката… Так бывает.
Резные двери. Готика и лед.
Веселый тополь крону наклоняет
И черный дрозд поет себе, поет.

Святая обычайность захолустья.
О, странствия мои! Мои пути!
Здесь как-то странно говорить о грусти,
Искать чего-то, зная — не найти.

1953

«Вереск зацвел у дороги…»

Вереск зацвел у дороги,
Недалека и зима.
Черствый, отрывисто-строгий
Ветер обходит дома.

Если по-детски ты плачешь,
Это еще не беда…
Что-то поглубже запрячешь
И позабудешь — куда.

1953

«Шарманка старая, печали тайной ящик…»

И старенький вальс недоплакав,
умолкнет шарманка вдали.

Сергей Маковский.

Шарманка старая, печали тайной ящик,
Ты плачешь вечером над жизнью настоящей.
Средь каменных дворов и сонной толкотни,
Когда в домах дрожат урочные огни.

Ты на одной ноге, как инвалид военный,
Поешь о памяти и грусти сокровенной.
Ты детских слез укромный уголок,
Чердачной нищеты дрожащий огонек.

В баварском городке, проездом, ненароком,
Пишу я о тебе как будто бы с упреком.
С протяжной хрипотой ты выдуваешь звук —
Наука горечи и алгебра разлук.

1953