— Гость, — сказал Муха, — Дед прав. Только нужно узнать одну вещь. Я
— Слышу. Тот, кто владеет заклинанием, — хозяин. Я служебное устройство. Повинуюсь.
— Погодите, орлы. Ты сам нам дал заклинание, — вмешался Дед. — Ты точно так же можешь его еще кому-то дать!
— Если бы не дал вам заклинания, мне было бы очень плохо. Теперь мне хорошо. Зачем стану его еще кому-то давать? — спросил черный столбик.
— Ну, мало ли? Попросят!
— Нет. Выполняю только приказы хозяина.
— Если я приказываю войти в какого-то человека, чтобы он заговорил, скажем, по-китайски, ты это можешь сделать?
— Должен сделать. Даже… — он на секунду задумался, — хочу сделать. Китайские слова прекрасные, в каждом много смыслов.
— Так, — сказал Дед. — Ты мне нравишься, симбионт. Ты не пожалеешь, что связался с нами. Орлы, нас трое. В наше время и в нашем лимитрофе три человека, которые друг друга не предают, — это сила. Так, значит… Мы им объявляем войну. Кто за?
— Я за. Руку, что ли, поднимать? — спросил Муха.
— Я за, — я поднял обе руки. Мне тоже все было ясно.
— Ты, симбионт? — Дед повернулся к черному столбику. — Хочется, чтобы ты не просто выполнял приказ, а… ну… с душой…
Мне показалось, что черный столбик пожал узенькими, едва намеченными плечишками.
— Это добро или зло? — помолчав, поинтересовался симбионт.
— Хм… — Дед явно хотел ответить, что добро, но вовремя удержался.
— Это справедливость, — догадался Муха. — Ты понимаешь: не бывает так, чтобы зло было злом для всех или добро — добром для всех. Всегда будут недовольные. А когда удается найти равновесие, это вроде как справедливость.
— Я понял. Я за равновесие, — сказал черный столбик. — Но с условием, что не будет ни добра, ни зла.
— Не будет, — хмуро ответил Дед. И потом, когда пошел нас провожать, уже на улице проворчал: — Для этих сволочей справедливость — хуже всякого зла…
По дороге мы с Мухой обсуждали подробности первой вылазки. Когда я сказал «a la guerre comme a la guerre», Муха непринужденно перешел на французский.
— Они устраивают этот балаган в субботу, — сказал Муха. — У меня целых два дня, чтобы все подготовить. Завтра сделаю все Наташкины тексты и отправлю заказчикам. Ей останется только получить деньги. А потом мы уже будем знать, во сколько влетит операция…
— Ее мать — гражданка?
— То-то и оно…
Медицина в нашем лимитрофе такая: гражданам государство часть расходов компенсирует, а «жителям» приходится оплачивать всякие процедуры и лекарства почти полностью. Почти — потому что существует медицинское страхование. Но не все, естественно, покупают полисы. Если бы у Наташкиной мамы был полис — то процентов двадцать ей бы компенсировали, хотя она всего лишь «житель».
Нормальному человеку этого не понять. Когда наш лимитроф получил в подарок от великих держав независимость, то местные сразу затрепыхались насчет исторической справедливости. Их угнетали сперва немцы, потом шведы, потом поляки, потом опять шведы, потом русские — а вот теперь они сами на своей территории хозяева. Значит — что? Значит, гражданином Латтонии может быть только потомственный латтонец, остальные — «жители». А доказать, что ты потомственный, большая морока. Так что большинство русских — «жители», не имеющие права голоса. Вот такая у нас тут Европа…
Последнее изобретение Латтонии — народное движение против русских школ. Латтонцам внушают: если школы закроют, то русские «жители» куда-нибудь разбегутся. И латтонцы останутся единственными хозяевами в лимитрофе. Звучит заманчиво, дураки на эту наживку ловятся. А с удочкой сидят хитрые дяденьки. Оседлав этот дурной патриотизм, они уже который год въезжают в Думу и принимают только те решения, что выгодны их банковским счетам. Такая простая политика, но ведь латтонцам правда не нужна, им нужно, чтобы вся могучая держава говорила исключительно на латтонском языке.
Вот на что замахнулся Дед. Два геймера, один сисадмин и черный столбик против трех партий, формирующих правительство, и орды замороченных чудаков. Красиво, да?
Но нам троим надоел этот бардак.
Мы пошли на митинг, устроенный национал-идиотами против русских школ, во всеоружии: у нас были на груди бантики из ленточек национальных цветов; белого, синего и зеленого. То еще сочетание, но с глубочайшим смыслом: синий означает море, зеленый — землю, белый — чистоту помыслов. Если вспомнить, что рыбный флот мы по указанию европейских экспертов пустили на иголки, сельское хозяйство по их же директивам разорили напрочь, а чистота помыслов в нашей Думе и не ночевала, то бантики получаются совершенно издевательские.
Декорированные под юных энтузиастов, мы с Мухой молча пробились в первые ряды. Дед остался сзади, чтобы при необходимости прикрывать наш отход.
Общество собралось неприятное. Я еще понимаю людей, которые объединились ради любви к своему языку. Но этих сплотила ненависть к чужому. Я ни разу не попадал в такую компанию, и что меня поразило — лица были какие-то одинаковые. Как будто они собирались запеть одну и ту же песню и уже раскрыли рты — хотя рты до поры были закрыты.
Толпа расступилась, чтобы пропустить любимцев публики — несколько профессиональных политиков и молодежную секцию партии «Дорогое Отечество». Тут-то мы и сработали. Я, стоя за спиной у Мухи почти впритирку, еле слышно произнес заклинание и поманил пальцем. Тут же на моей ладони возник столбик. Муха прочитал заклинание и незаметно коснулся пальцем первого подвернувшегося идеологического рукава. Столбик исчез.
Оставалось ждать результата.
Нам повезло — симбионт внедрился в старую громогласную рухлядь, вдохновителя всех патриотических глупостей. Его выпустили на трибуну вторым. Трухлявый дед протянул к публике руку и проникновенно заговорил.
— Друзья мои, соотечественники мои, единоверцы мои! — сказал он. — Латтония в опасности, и, пока русские отдают детей в свои школы, у нас растет и зреет пятая колонна. Ради их же пользы следует перевести образование на латтонский язык…
Тут толпа опомнилась.
Проникновенную речь дед толкал по-русски.
Ой, что тут началось! Его сперва стали вежливо окликать. Он не понимал, в чем дело. Ему предложили перейти с русского на латтонский. Он сказал, что говорит на чистейшем латтонском. Тогда организаторам стало ясно, что дед спятил. Его попытались вежливо свести с трибуны. Ему стали шептать на ухо, что у него проблемы со здоровьем. Он отругивался по-русски. И наконец всем стало ясно, что он таки сошел с ума. Дед стал обвинять соратников в том, что ему хотят заткнуть рот, и всех назвал продажными тварями, которых задешево купила Москва. В здравом уме он бы ссориться с партийными господами не стал.
Митинг завершился дракой на трибуне.
У кого-то хватило ума вызвать бригаду из дурдома.
Пока деда вели к машине, Муха быстренько выманил нашего симбионта, и мы дали деру.
— Так, орлы, — сказал радостный Дед. — Где у них ближайшая тусовка?
— Это надо в инете смотреть, — ответил я. — Сматываемся. Тут больше делать нечего.
— Гля… — прошептал Муха. — Вот тебя тут только не хватало…
Митинг был устроен в парке возле памятника национальным героям. Если не знать, кому памятник, вовеки не догадаешься — груда каменных глыб с трибуной посередке. К этой груде вели три аллеи. На той, которую мы выбрали для отступления, стояли Райво-Тимофей и его ребята. Они в митинге не участвовали
