же наоборот – смутное прошлое – становится источником для открытого недовольства, грязных сплетен и самовоспламеняющегося заговора, – примерно так рассуждал Щепа, отдавая мне свои многолетние записи, – ты вправе по-своему разумению распорядиться скромным трудом и оставить от него лишь несколько слов. Рюрика нет, но живы его сын и внук, и пусть они знают об основателе их рода только то, что им полагается знать».
Спустя десятилетия, когда не было в живых ни сына, ни внука, я сжег воспоминания Щепы, так и не прочитанные ими, оставив потомкам девственное поле для догадок, домыслов и споров о Рюрике, варягах и первых робких шагах зарождающейся державы. Но боюсь, чем дальше разгоняется ход истории, тем реже они оглядываются назад, и тем меньше истины открывается им в сгущающейся дымке прошлого. Хотя, не этого ли я и хотел, уничтожая единственный документ, написанный не рядовым очевидцем тех далеких и важных событий.
13.
Меня всегда интересовали внутренняя суть вещей и явлений, новые языки и необычные люди. Я относился ко всему с интересом, но без должной деликатности, главным для меня было проникнуть в сердцевину предмета или человеческой души и разобраться в ней, как охотник разбирается в запутанных следах хитрого зверя. Если меня привлекала вера – я должен был понять, что лежит в основе ее – страх, незнание или привычка, привитая старшими поколениями; если меня притягивал какой-то человек – я не успокаивался, пока не раскрывал мельчайшие механизмы, приводившие одностороннее притяжение в действие. И, теперь все чаще я успокаивался лишь тогда, когда раздражающее наречие чужеземца становилось приятно убаюкивающим, словно колыбельная песня матери, а чувства заинтересовавшего меня человека превращались в податливое лыко. Меня не любили за дотошную назойливость, за возможность оказаться податливым материалом для возведения чего-то неведомого, опасного, оскверняющего, а Пелгусий даже считал мою страсть к неограниченному никакими рамками познанию вредной для устоявшегося уклада славянской жизни.
Докапываясь до сокровенных тайников человеческой души, я сталкивался и с ее благородством, и с бездной пороков, прикрытых учтивостью, лестью и добропорядочностью. Со временем меня перестало волновать и то и другое, и ко всем проявлениям людской сущности я стал относиться и без распаленного зуда нетерпимости, и без рабского унижающего благоволенья.
«Человек, что огонь, – говорил Пелгусий, – может согреть, а может обжечь». – Так-то оно так, но вот что регулирует это пламя – Пелгусий или не знал, или не хотел делиться своим знанием.
Что ж, когда шестеро варягов откликнулись на призыв юного Олега, я уже не хуже старого волхва разбирался в хитросплетениях человеческих характеров и без труда читал книгу жизни по морщинистым лицам.
Свенельд среди прибывших воинов был самый загадочный и незаурядный, но я сразу же почувствовал его неоспоримое превосходство над моими навыками и знаниями, и, с сожалением, ощутил тщетность своих попыток распознать его тайну. Я испугался внутреннего противостояния с ним, что со мной случилось впервые, и мне даже не пришлось укрощать свою страсть к исследованию человеческих судеб.
Рюрик представлял собой кладезь разнообразных достоинств и недостатков, постепенно выплескивающихся наружу по мере моего наблюдения за ним. Я рассмотрел бесчисленное количество пока не затронутых, а, значит, и неведомо как звучащих струн его души – и мне стало ясно, что я привязан к нему прочнее, чем Пелгусий к безмолвным идолам.
Что же касается Синеуса и Трувора, посланных вместе со мной за варяжскими дружинами, то они представлялись мне одноцветными осколками в мозаике заморского мира, одноликой тенью старшего брата.
За время плавания мне удалось выведать у Трувора, наиболее открытого из варягов, историю рода Рюрика. Синеус же почти все время молчаливо сидел у кормила, тут же засыпая в редкие минуты отдыха, и все же через третью ночь, подмешав в воду бесследно растворяющийся, безвкусный порошок, позаимствованный у Пелгусия, я попытался вызвать его на откровенность.
– Куда мы плывем, Синеус?
– Мы должны найти остров.
– Он же исчез, и искать его бесполезно.
– Я говорю не о нем.
– Послушай, Синеус, я должен знать, что мы ищем, у нас общая цель, и, мы одно целое, как две руки у человека!
– Пожалуй, ты прав!
– Так куда же мы плывем?
– Даже Трувор не знает куда.
– Ты хочешь, чтобы я подозвал его к нам?
– Нет.
Я стал сомневаться в действии расслабляющего порошка Пелгусия – нервы бессменного кормчего были измотаны до предела, но снадобье оказалось бессильно перед человеческой волей, взявшей вверх над усталостью и помутнением рассудка. Но все же плотина недоверия была прорванана следующий день, когда солнце зашло за тучи, и катящиеся навстречу нам волны стали вырастать до устрашающих размеров.
– Много лет назад, когда Трувор только-только был опоясан мечом, наш остров затрясло, и южная равнинная часть его, на которой находились скромные посевы ржи, ранее отрезанная от остальной суши неглубокой трещиной, на глубину длины стрелы ушла под воду. – Рассказывая, Синеус не отрывал взгляда от разбушевавшихся волн. – Мы остались без хлеба, рыба как заколдованная обходила нас стороной – угроза голода нависла над истощенным родом. Отец Рюрика, взяв с собой несколько воинов, среди них Рюрика, Свенельда и меня, загрузил ладью добычей, захваченной в последнем походе, и отправился по одному ему известному пути к крупному варяжскому поселению.
– Как оно выглядело?
– По-моему, это был крупный остров, место сбора драккеров для далеких совместных походов. Мы не увидели ни стен, ни башен, как в южных городах, но дымки от очагов простирались до самого горизонта.
– Что еще запомнилось тебе?
– Ничего. На сушу отец Рюрика выбрался в одиночестве, он же привел людей, которые выгрузили привезенные нами трофеи в обмен на сотни мешков зерна.
– И ты думаешь найти варяжский остров спустя десяток лет?
– Когда мы отчалили от родного берега, Свенельд, оказавшийся рядом со мной, прошептал прямо в ухо: «запоминай и будь внимателен». С тех пор и без его напоминаний я ни разу не сбился с пути.
– Он очень предусмотрительный ваш Свенельд! – укол сожаления о недоступности Свенельда ужалил мое сердце, но боль тут же улетучилась, едва я вспомнил о Рюрике. – Язык жителей острова был вам понятен?
– Мы слышали лишь несколько фраз, они были понятны, хотя отдельные звуки и резали слух.
– Ни разу впоследствии вы не встречались с другими варягами?
– Нет.
Нас бросало по волнам, словно щепку, то вверх, то вниз, желудок выворачивало наизнанку, а тело на гребне волн становилось тщедушным и невесомым. Но стихия шторма, бушующая неподвластно человеческому разуму, не ужасала, а притягивала своим необъятным и всепоглощающим могуществом. Наши спутники, за исключением Трувора, обессилев от качки, уже не подчинялись призывам медного диска и бросили весла, скорчившись на гребных лавках то ли от желудочных колик, то ли от предчувствия неминуемой смерти. Синеус стоял на корме ладьи и, продолжая управлять ею, пытался держать курс
