звериных глаз и видел в них почти человеческое любопытство. Медведь подошел ко мне вплотную, его лапа, одним движением которой он легко мог свернуть мой череп, опустилась мне на плечо, но я выдержал ее тяжесть и выразительно утверждающе, все так же глядя прямо в выпуклые глаза, протянул: «Не надо!». Зверь убрал лапу, фыркнул скорее утомленно, чем угрожающе, отступил на шаг, опустился на четвереньки и с достоинством, не оглядываясь, медленно удалился в перелесок, оставив мне и бочонок с медом, и невыветривавшуюся вонь звериного пота. Заныли кровавые борозды на плече, вспаханные когтями медведя, проснулись жажда и голод, не донимавшие меня ранее, и нестерпимо томительно потекли минуты ожидания прихода проводников. Теперь я свободен, теперь в Сожск, в Новгород, в Ладогу – туда, где Рюрик, туда, где я нужнее всего, туда, где я обязан быть благодаря предопределению и тайне рождения.
Но первым, кто неслышно возник передо мной, был Шатун, сжимающий в крепкой руке жаждущий теплой плоти нож. А кто еще мог в одиночку пробраться через болото и незаметно подкрасться ко мне во владениях священного медведя?
– Мне не трудно было бы издалека покончить с тобой, – процедил он, сквозь полные губы, – но здесь священное место, доставай нож, я знаю, она дала его тебе – сразимся в честном поединке.
– Сразимся, – согласился я и ринулся ему навстречу.
Противник был жилист и длиннорук, но хотя его звали Шатун – он не был медведем. Через несколько минут все закончилось – мы оба истекали кровью, однако вместе с кровью жизнь утекала только из его тела.
– Мы умираем, – наполовину слукавил я, – скажи перед смертью, кому ты служишь?
– Олегу, – сознался он и с трудом добавил, – не бойся, ты не умрешь, Ната вылечит тебя.
Его ослабевшая рука рванула спутанную цепочку с потной шеи
– Нате, – последний раз разжались потрескавшиеся от жажды губы, и на ладони тускло блеснула золотая монетка.
Часть вторая. Бунт.
Настоящий правитель терпеливо, пядь за пядью, должен собирать свою землю, обильно орошая ее собственным потом и потом своих подданных. Как плотник строит для своей семьи крепкий просторный дом, бревнышко к бревнышку, от рассвета до заката, так и правитель беспрерывно кует невидимые людскому большинству скобы, намертво скрепляющие основу растущего дома. Плотник может легко надорвать жилы, в одиночку ворочая необхватные бревна, и правитель может быстро сложить свою голову без преданных и энергичных соратников. Но первому проще: тот, кто не помог, не подсказал, не посочувствовал – тот не друг, тот завистник и, может быть, враг, а как второму в оглушающем хоре угодливости, подхалимства и послушания распознать скромный голос преданности?
После возвращения Синеуса и Трувора с варяжскими дружинами я стал в Новгороде кем-то вроде старшего казначея, следя за наполнением княжеских амбаров в ширящейся гавани и тайных складов в подземелье каменного детинца. Ни одна монета, ни один товар, ни одна торговая сделка не могли миновать меня и моих записей, тщательно складываемых в объемный сундук, доставшийся от умершего Гостомысла. Новые обязанности требовали моего постоянного присутствия в Новгороде, и, казалось, я навсегда лишился возможности вновь оказаться в центре важнейших событий, но, как не раз приговаривала моя мать: «если ты бессловесным выпал из люльки и не разбился, а лишь впервые заголосил – тебе будет, что вспомнить в глубокой старости».
К весеннему разливу Рюрик с Вадимом, но без Свенельда и большей части дружины возвратились в Новгород. «Свенельд погиб в шехонской засаде», – коротко объяснил мне Вадим, а подробности я в тот же вечер выудил у рядовых очевидцев неудачного похода. Оставляя ослабленного внезапным недугом Рюрика на руках Весела, бесстрашный варяг бросился в гущу врага, и больше его никто не видел. И Горыс, и Степан также сложили свои головы в жестокой сече. Через две ночи, проведенные в Сожске, Рюрик, окрепнув телом и людьми, вернулся на место засады – ни трупов, ни крови, никакого следа сражения. Весел провел его до первого селения шехонцев – оно вымерло – даже ни одна собака не затявкала. Сунулись дальше – чуть не завязли в болоте, и Весел настоял на возвращении в укрепленный замок. «А Вадим, – спросил я одного из приближенных Горыса, знакомого мне с памятного плавания – как он остался без единой царапины?» – «Вадим был поражен тяжелой болезнью и не отлучался из Сожска», – ответил немногословный варяг».
Жизнь между тем не то что продолжалась, а бурлила как весенняя река, завораживая неумолимым ходом своего течения. Уже возвращались из отдаленных земель разбухшие от выплаченной дани первые обозы – без больших потерь, с заверениями от различных вождей в преданности Рюрику, а иногда и с присланными в знак уважения нужными городу людьми – строителями, оружейниками, бочарами, и просто молодыми, красивыми женщинами. Из Ростова прибывал прошлогодний хлеб, из Полоцка везли ткани и заморское вино, варяжская ладья, встреченная без особого опасения, отплыла нагруженная мехами, воском и медом, оставив половину добычи, захваченной на берегах Сены. В свою очередь не проходило и дня, чтобы из Новгорода, блестя на приветливом солнышке позвякивавшими кольчугами, не выходил в дальнюю дорогу добротно снаряженный конный отряд, или не отплывал, изрядно осевший от тщательного отобранного груза торговый корабль. Детскими шажками, падая и спотыкаясь, мы неумолимо расширяли свое влияние в сторону двух великих рек – Днепра и Волги, и пока не задумывались о целесообразности направления движения – так ребенок забывает, в какую именно сторону он первый раз сдвинулся с места, увлеченный самостоятельностью крепнувшей с каждым шагом несмелой поступи.
Рюрик, принимал вождей и послов, наставлял начальников обозов, заглядывал в кладовые, донимал меня расспросами о дирхемах и гривнах, закладывал остовы строящихся боевых ладей, проверял на прочность при нем выкованные доспехи, обучал молодых дружинников, и готовил поход в шехонскую землю, ежедневно отправляя к Веселу гонцов, знакомых с весянским народом и его обычаями. Но за посыльными закрывались дубовые, скрепленные железными пластинами новгородские ворота, и гонцы бесследно растворялись в лесных массивах, не возвращаясь назад и не давая о себе знать ни одной весточкой. Безмолвствовал и Весел, не появлявшийся в городе со времени злополучных событий под Сожском.
– Не верил бы я ему, – приговаривал Вадим, когда очередной всадник исчезал в пыли проторенной к главным воротам многолюдной дороги.
– Свенельд поручил беспомощного князя Веселу, – осмелился возразить я – значит, он доверял ему.
– А что, Свенельд никогда не ошибался?
– Не помню такого, – ответил ему Рюрик и, отвлекаясь от мрачных сомнений, приказал, – подготовьте все к встрече Трувора, он завтра будет здесь со своей малой дружиной.
– Слушаюсь, – поклонился Вадим, и, скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, грузно спустился со сторожевой башни.
– Слушаюсь, – поклонился и я, с трудом скрывая недоумение.
При новом хозяине по-новому скрипят даже старые половицы. Раньше мы кланялись не князьям, а волхвам и идолам; при Гостомысле я даже представить не мог, что мне будет отдан приказ наравне с Вадимом, поставив меня, человека из низкородной захудалой семьи на один уровень с сыном покойного правителя, и тот воспримет это как само собой разумеющееся. Я знал Вадима надменным и гордым, и решил повнимательнее приглядеться к нему, что бы разобраться в мотивах его изменений.
Новгород готовился к праздничному пиру в честь Трувора, но встреча двух братьев всех пригорюнила и опечалила. Трувор приехал к Рюрику неестественно иссохшим и немощным и, хотя он радостно улыбнулся мне, как старому знакомому, я сразу же увидел, что дни его сочтены и, что его прибытие к брату – не что иное, как желание принять смерть в присутствии близкого и любимого человека. Когда-то я предсказал неизбежную гибель Трувора, но чтобы она нагрянула так внезапно и на моих глазах…
