безрассудно.
За «новое дело» следователи, по слухам, получали поощрения и повышения по службе. Запомнился мне случай с Т., говорили, дядей известного шахматиста, который прибыл в Туруханск хорошо одетым, в чистом костюме и даже фетровой шляпе. Эта шляпа да еще большая сумма денег, которую ему перевела семья за проданную под Москвой дачу, послужили причиной какого-то фантастического нового дела.
Несчастный Т. купил какую-то пристроечку и, на свою беду, старый приемник. Он мог себе позволить быть сытым, в его дом стали приходить люди. По вечерам они поигрывали в карты и даже выпивали. Один из них был некто С. Чтобы войти в доверие у надзора, он донес начальству, что деньги Т. якобы получил за работу в американской разведке, что у него есть рация и он опасный преступник.
Создать новое дело оказалось очень нетрудно. Весь поселок бегал смотреть, как искали рацию и, ничего не найдя в доме, тщательно перекопали «под зиму» весь огород, вызывая насмешки присутствующих. Конечно, мы, поселенцы, не ходили смотреть и не смеялись. Т. вскоре исчез.
После этого все притихли, боялись встречаться, сидели по своим углам и ждали дальнейших событий. Мы с Алей черпали моральную поддержку друг в дружке и на первых порах сторонились остальных.
В Москве по моей просьбе продали все мои вещи, книги и прислали вырученные деньги в Туруханск. Сумма по нашим тогдашним условиям было немалая, помнится, около двух с половиной тысяч. Кроме того, тысячу рублей прислал Пастернак с необычайно сердечным посланием, Это было актом большого мужества.
Кроме денег Але и мне пришли еще посылки с теплыми вещами, и мы наконец купили себе по телогрейке, теплым брюкам и немного посуды. Нашей первой посудой была пол-литровая стеклянная банка под молоко, продававшееся замороженными кругами ценой в 1 рубль. Никакой посуды у местных не было. Обходились горшками, плошками, чугунами еще дореволюционными. Легко понять восторг Али, купившей некоторое время спустя наши первые три кастрюли, судок и разливную ложку!
Жить у бабки было трудно: остатки супа и куски хлеба, которые я иногда приносила домой, ее не устраивали. Она явно злилась. В доме у нас было грязно и холодно. Печь топилась навылет, окна промерзали и текли, пол был из грубых, кое-как подогнанных досок и горбылей, дверь плохо закрывалась, и ее завешивали одеялом, которое ночью промерзало. Дуло отовсюду… Бабка была не очень разговорчива, в нашу жизнь не вмешивалась. У нас все-таки был угол, относительный покой, надвигалась зима, и выбирать не приходилось.
Работать я уходила очень рано, Аля, вернувшись с сенокоса и начав работать в школе, уходила позднее. Обе мы работали в помещении – и это было главное.
Завшколой оказалась матерью того молодого сотрудника местного отдела МГБ, который нас принял с парохода. Она быстро распознала Алино трудолюбие: Аля и убирала, и таскала воду и дрова, и начала вскоре декорировать стенды и разрисовывать стенгазеты. Обнаружив ее художественный талант, завшколой сейчас же заказала лично для себя картины с лебедями, озером, луной и парком. Платили Але и мне по самой низкой ставке, как уборщицам, но мы и этому были рады.
Вскоре Алины таланты привлекли внимание местного клуба, где в то время не было ни художника, ни декоратора, а лозунги и объявления писались от руки зачастую малограмотными кружковцами. Вот на это- то писание лозунгов и взяли Алю (по штату – снова уборщицей) в клуб. Она уже через несколько недель с легкостью, почти на глаз, начала исписывать целые полотнища (обычно оберточной бумаги) цитатами и лозунгами.
Работать ей приходилось на полу (руки стыли от холода – клуб плохо отапливался) под постоянной угрозой срыва «политмероприятия», каким считалось развешивание лозунгов, из-за отсутствия материала, кистей, молока и мела (последние шли на приготовление белил). Бывали дни, особенно перед праздниками, когда Аля не успевала ни отдохнуть, ни поесть до самого вечера. Тогда я приходила к ней в клуб с котелком горячего супа и хлебом.
У бабки нас прописали на жительство, мы получили на руки справки с фотографией, удостоверявшие, что мы являемся ссыльнопоселенцами без права передвижения за пределы поселка. Ходили мы с этим документом каждые десять дней отмечаться в местное отделение МГБ, где должны были расписаться в журнале в присутствии дежурного. Бывали случаи, что при отметке делались новые распоряжения, и потому эти походы всегда были сопряжены с волнением.
Самым страшным тогда казалась любая перемена места, возможная разлука. Хотелось врасти в нашу, пусть убогую, голодную и холодную жизнь, но в своем углу, а главное, вместе.
В Туруханске оказалось очень много немцев из Поволжья и греков, прибывших на поселение еще до нас. В основном, это были женщины и дети. При выселении (немцев с берегов Волги, а греков из Краснодарского края) им разрешили взять с собой из дома столько, сколько они могли унести. Потом мужчин посадили в отдельный эшелон и отправили в неизвестном направлении, а женщин и детей прислали в Туруханск. Ни одна семья никогда больше не имела никаких вестей о своем кормильце. Впоследствии среди подросших девочек оказалось несколько таких красавиц, что от них нельзя было глаз оторвать…
С латышами из нашей партии поступили еще жестче. Так, одна поженившаяся чета (это разрешалось) при рождении своего первенца получила на него справку, что он «вечный поселенец гор. Туруханска». Таких справок ни немцы, ни греки не получали. Горю родителей не было предела.
При первой же отметке нам было объявлено, что даже за пределы Туруханска мы не имеем права ходить без разрешения. Любой уход, говорили нам, будет рассматриваться как побег и повлечет за собой наказание. Правда, уже примерно через год, убедившись в нашей полной благонадежности, об этом пункте не напоминали, и мы стали ходить в ближайший лес за хворостом, ягодами и грибами, довольно далеко от поселка. О том, чтобы «удрать» из Туруханска, не могло быть и речи. Об этом никто и не помышлял. Всеми пароходами и самолетами ведали Москва и МГБ.
В столовой аэропорта я была бесправной затычкой. Помимо меня на кухне работали двое мальчишек шестнадцати-семнадцати лет, окончивших где-то поварские курсы. Один, помоложе, тщедушный, неразвитой, инфантильный парень – местный, второй – ссыльный грек. Время было трудное, и они оба довольно бесцеремонно кормились, а может быть, и таскали еду домой. Во всяком случае, заведующего столовой не раз вызывали возмушенные летчики и тыкали ему нос безобразно урезанные порции мяса. Но когда появлялись «повара» – тощие, малорослые мальчики, то обычно, пробормотав им в лицо что-нибудь нецензурное, их снова отпускали на кухню.
Мальчики трудолюбием не отличались. Они опаздывали по утрам, и я за них таскала дрова, скалывала лед с двери и пола у входа, растапливала плиту и чистила картошку. И все-таки, если я поздно вечером бежала домой с остатками какого-нибудь супа и недоеденными кусками хлеба, я была довольна. Но это был аэропорт, закрытая зона, и первая же проверочная комиссия установила, что я ссыльная. Стали искать формальный повод для увольнения. «Плохо чищу картошку» (обязанность повара) и только отскабливаю топором пол, а не «мою его добела», так мне было сказано, но я знала, что меня просто надо уволить, а придирки – для проформы.
Аля в ту пору была очень худенькая, привлекательная, всегда опрятно одетая. Пришли в посылке от тети Лили какие-то ее, еще французские, вещи, и хотя все было уже порядочно поношено, каждая вещица была дорогим воспоминанием. Аля рассказывала, когда и кто ей это подарил (купленного почти ничего не было!). Стала повязывать голову жгутом, сделанным из последнего подарка матери – синей косынки с белыми якорями (такая же красная сдана в московский литературный музей). Начала носить поверх вязаных кофточек замшевую курточку Мура (которая тоже сохранилась и ждет, как и все личные вещи семьи, переезда в музей на вечное хранение).
Всегда, а при ее тогдашней худобе особенно, обращали на себя внимание ее громадные светло-серые глаза, хорошая осанка, изящество. С любым человеком она находила общий язык, всегда умела рассмешить метким словцом и чем-то помочь. Не было случая, чтобы Аля ныла и отчаивалась. В самые страшные минуты она бледнела как полотно, так что я боялась обморока, потом замолкала. Молча пережив случившееся, она начинала меня успокаивать, говоря, что «не все потеряно», что «главное – мы вместе и все переживем, так оставаться долго не может, будут перемены, будут новые возможности – сама
