У Али появились резкие боли в области желудка, она почти ничего не могла есть. По-моему, это было воспаление поджелудочной железы, которую лечили, но не оперировали. Все тарусские врачи, на беду, были мобилизованы на эпидемию ящура, и мы не только не получили помощи, но не могли выехать в Москву из-за карантина. Посадила я бедную Алю на фруктовые отвары и на тертый вареный «геркулес». Аппетита у нее не было совсем, она плохо спала и говорила мне, что если это рак, то ей нужно немедленно бросить все и заняться писанием воспоминаний. Мы ходили к местному начальству и убеждали дать нам возможность уехать. В конце концов, по-моему, не без помощи Союза писателей нам удалось сбежать в Москву. Аля была слаба, измучена и до смерти перепугана. Московские специалисты похвалили нас, что мы делали именно то, что надо, и болезнь не была запущена. Аля скоро поправилась. А потом снова была уже вполне благополучная Таруса.
Однако работать Але становилось все труднее. Она уже часто отказывалась от больших и выгодных заказов на переводы. И тут внезапно ранней весной появилось сообщение в газете, что организуемся экскурсия по Енисею от Красноярска до самого крайнего пункта – Диксона. Аля загорелась вновь увидеть наш северный домик и теперь казавшийся милым Туруханск. Я сообщила об этом нашим красноярским знакомым.
Все в этой поездке оказалось чрезвычайно удачным. В Красноярске нас встретили у поезда и отвезли в гостиницу. Потом мы были приглашены в гости к Поповым, которые сделали все возможное, чтобы встретить нас по-царски. Был настоящий пир со множеством китайских деликатесов, к которым мы относились, надо сказать, не очень доверчиво.
Коля Попов для нас заранее забронировал две первоклассные каюты, одну для Ани Саакянц, которую мы пригласили в эту поездку, а другую – двухместную – для нас с Алей.
Мы продолжили путешествие. Один берег у Енисея вздымался крутыми обрывами, другой пестрел пологими островами и бесконечными плотами. Остановки были у глухих таежных пристаней. В Туруханске, куда наш пароход причалил через несколько дней, мы с Алей сразу же пошли к тому месту, где росли четыре громадные ели и неподалеку должен был быть наш домик. Но увы! На нашем месте стоял новый дом, и нас обступили незнакомые жильцы. Они рассказали, что примерно пять лет тому назад при мощном ледоходе домик был срезан у самого подножия, переломан глыбами льда и унесен водой. Сохранилась лестница с обрыва, которую я когда-то сделала, остатки частокола. Аня, взявшая в поездку фотоаппараты, сняла это место. Стоянка парохода была долгой, и мы, обегав всех знакомых и любимые места, нашли только немку – заведующую музеем в бывшем доме Якова Михайловича Свердлова, да дочку бабки Зубарихи, у которой мы начали свою жизнь в Туруханске. Бабка давно умерла, а ее дочь Наташа рассказала о судьбе детей и нашего милого Генки, которые уже выросли и были кто в разных техникумах, кто на военной службе. Репрессированных в поселке больше не было, все разъехались.
Аня сделала очень хорошие снимки, которые хранятся у меня по сей день.
Все у нас было ладно: и чистый уютный домик, и друзья – живи! Но Але этого было уже не дано. Она задыхалась, плохо спала, отекали ноги, и в то же время она продолжала безостановочно курить. У нее была больная печень, не по возрасту изношенное сердце (ей не было еще 62 лет). Гипертония, страшные головные боли. Первая часть Алиных воспоминаний – «Строки прошлого» – вышла в ленинградском журнале «Звезда» в 1973 году, в 1975-м вышла вторая часть, которая застала Алю уже смертельно больной. В Тарусской больнице ей сделали электрокардиограмму, которую никто из врачей не мог расшифровать, и лечили от отложения солей. Хорошего хирурга, главврача Петрова, не было – его вызвали в Калугу делать операцию пятилетнему мальчику, умиравшему от заворота кишок. Але не запрещалось выходить в сад. Мы сидели в маленьком палисаднике, Аля расспрашивала о нашем доме – что расцвело и что созрело. Я приходила к ней ежедневно, только что не ночевала в больнице.
Але было тяжело еще и потому, что в ее палате лежали оперированные больные, которые из боязни простудиться не открывали окон, стоял сильный запах хлорки. Вот она и спускалась со второго этажа вниз в палисадник, где мы сидели на крылечке. Рассказывала, что, очевидно, их палата находится в бывшей часовне и по стенам проступают контуры парящих фигур в белых одеяниях. Аля говорила, что, когда удавалось вздремнуть, ей чудились среди них родные лица – отец, мать, брат. Иногда казалось, что она слышит голос матери…
Однажды Аля произнесла:
– Адочка, я о тебе знаю все, а ты обо мне, в сущности, ничего…
– Я знаю о тебе столько, сколько ты хотела, чтобы я о тебе знала…
Когда я ее спрашивала, не хочет ли она увидеть кого-нибудь из знакомых, она отказывалась и была безучастна. Она даже перестала курить, что меня очень настораживало. Когда пошел десятый день ее пребывания в хирургической палате, она попросилась домой. Так как никто из врачей к Але не подходил, а поместивший ее в больницу главврач Петров был в отъезде, забрать ее не представляло труда. Я кого-то упросила отвезти ее домой.
Первые ее слова дома были:
– Господи, как хорошо, какой чудный воздух. Но в тот же день ей стало хуже. Уже к ночи я вызвала «скорую помощь», приехала молодая врач, вся какая-то несвежая и неряшливая. Она никак не могла сделать вливание в вену. В конце концов сказала, что привезет другого врача, и уехала.
Ночь эта была страшная. Аля вся опухла, покраснела, хрипела. Я караулила на улице «скорую». Она вернулась с тем же врачом – дежурный врач больницы отказался оставить свой пост. Я отпустила горе- врачиху со словами:
– Вам бы бухгалтером быть, а не врачом! И мы остались ночью вдвоем с Алей. Мне каждое мгновение казалось, что она умирает. Она не говорила и только мучительно старалась глотнуть воздух. Рано утром к нам неожиданно приехал Петров, только что вернувшийся из Калуги. Он мгновенно нашел вену, сделал укол, и Аля на глазах стала оживать.
– Никогда не представляла себе, что дышать – это такое счастье, – сказала она, слегка погладив руку врача.
Уезжая, Петров сказал, что Алю надо забрать в больницу и что за ней приедут. Кое-как провели еще одну ночь. На следующий день пришла машина, но, собственно, ехать в ней было невозможно. Весь спуск с нашей горы был изрыт канавами – проводили водопровод. Надо было нести Алю на руках или на носилках. Носилок не было. Аля сидела на стуле. Наши соседки, старые и молодые женщины, подняли ее и так, сидящую на стуле, донесли до «скорой». Когда мы ехали с горы, так трясло, что мы стукались о стены и потолок машины. Все это было похоже на убийство.
В больнице Алю положили в маленькую двухместную палату, где она почти все время была одна: ее соседка уже выздоравливала и то ли гуляла, то ли на весь день уходила домой. Але становилось все хуже и хуже. Она не могла ни сидеть, ни лежать, едва говорила. В момент облегчения боли Аля взяла меня за руку и, целуя, говорила:
– Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала… Теперь я не напишу больше ни строчки. О матери написала все, что смогла, об отце я знаю мало, знаю только, что очень его любила. – И промолвила, что уходит из жизни, в которой было у нее так много горького.
К ночи приехал сын нашего соседа по даче, молодой врач Юрий Левицкий, кардиолог. И вот тут-то впервые были расшифрованы Алины кардиограммы. Юра был удивлен, что она еще жива; сосуды сердца рвутся, почти не переставая, ей надо было все эти дни лежать недвижимо со льдом на сердце. Сказал, что есть лекарство, которое может помочь в таких случаях, и что нужно как можно скорее его достать. В Тарусе его, естественно, не было. Я упросила соседа Зябкина на его полуискалеченной машине отвезти меня в Серпухов. Была уже ночь. В аптеки нас старались не впускать и едва разговаривали. Последняя надежда была на Протвино, где была маленькая аптека с московским снабжением. Туда мы приехали к семи часам утра. В ответ на мои отчаянные просьбы аптеку открыли, и, на счастье, там оказалась одна коробка нужных ампул. Мы бросились обратно в Тарусу.
