не устроил бы, и потому Константину Львовичу приходилось произносить длинные фразы о необходимости выговориться и рассказать о своих чувствах, чего, конечно, невозможно произвести на людях, а стало быть, надо ехать к нему на квартиру, где уж точно никто не помешает, и у него будет возможность излить всю свою преогромнейшую к ней симпатию. В голове уже существовал другой план: излить не перед ней, а в нее, и вертелся другой ответ: дескать, дура ты, нешто не понимаешь, что я тебя хочу, и ты либо идешь со мной, либо катишься — ко всем чертям.
«Да отчего же к вам на квартиру»? — спрашивала дама, делая удивленные глаза и часто моргая.
Для Ответа на следующий глупый вопрос, имелся другой, единственно достойный ответ: «Да оттого».
Но и его не следовало произносить вслух, а надлежало долго и терпеливо объяснять этой Зизи или Аннет, что ежели встретиться где-нибудь в беседке на Патриарших прудах или Пречистенке, то не исключено, что их может кто-либо увидеть или подслушать, после чего, мол, подпадет под сомнение ваша дамская репутация, чего ему, человеку, выше всего ставящему женскую честь, решительно невозможно допустить.
«Наши сношения визави мы можем прекрасно проводить у меня дома, — убаюкивающим и мягким голосом говорил Вронский, ласково глядя на Зизи или Аннет. — Там нас никто не увидит и не услышит, и уж я постараюсь — поверьте мне! — сделать так, чтобы никто не заметил вас входящей или покидающей мой дом». Впрочем, Константин Львович здесь нимало не кривил душой, ибо всегда строжайше соблюдал конспирацию относительно посетившей его дамы.
В конечном итоге женщины по большей части сдавались и соглашались побеседовать с Вронским тет-а-тет. Константин Львович изливался в любезностях и не только, сии беседы зачастую затягивались далеко заполночь, а то и более, совершенно выматывая беседующих одновременно сливающихся в самых различных позах, на кои искушенный в любовных утехах Вронский был большой выдумщик. После подобных рандеву дамы уже первые напрашивались в гости, и Константин Львович любезно соглашался их принять, стараясь меньше говорить да больше действовать.
Дамы были в восторге…
— Затем что вы мне интересны, — ответил после некоторого молчания Вронский, проникновенно глядя в глаза Александре Федоровне.
— А вы мне — нет, — отрезала Каховская и отвернулась.
Вронский, потоптавшись, приподнял шляпу и был вынужден ретироваться. Он медленно направился к карете, и лицо его пылало.
Все-таки она задела его за живое…
10
Вронскому еще не доводилось встречать женщин такого типа, как Александра Федоровна Каховская. Слишком независимая и непосредственная. Слишком прямолинейная и порывистая. Никаких масок и личин, приготовленных для той или иной ситуации, со всеми ровна без кокетства и руководствуется исключительно собственным мнением, которое, как она полагает, является единственно верным.
А может, так и надо?
Быть такой, какая есть, именно быть,
Константин Львович бросился на оттоманку, заложил за голову руки…
Но какова, а?! «Вы мне не интересны»! Скажи так какая другая…
— Барин, там вас барышня одна спрашивают…
Ну вот, старик Фукидид, как всегда, не вовремя. И отчего это камердинеры появляются в самое неподходящее время, а когда нужно — их не дозовешься?
— Что за барышня?
— Сказывают, ваша хорошая знакомая.
— У меня много хороших знакомых. Ты спросил, как ее зовут?
— А как же!
— Ну так скажи как!
— Так это…
— Что это? — начинал закипать Вронский.
— Так что, это, извиняйте, барин.
— Тьфу ты, Господи, — заерзал на оттоманке Константин Львович. — Ты спросил у нее имя?
— Спросил.
— Ну так назови его!
— Извиняйте, барин…
— О Боже, Фукидид, — схватился за голову Вронский. — Ведь ты с ума меня когда-нибудь сведешь. — Говори, скотина, как барыню зовут!
— Не можу, Константин Львович, — понурил голову Фукидид.
— Да отчего же?
— Запамятовал я.
— У-уф, — выдохнул Вронский. — Что же сразу-то не сказал, что
— Забоялся, — признался Фукидид. — Оно ведь как: прознаете вы, что у меня с памятью худо, так и прогоните в деревню, на выселки. Ну зачем вам сдался глухой камердинер? А я в деревне, барин, пропаду, потому как привык жить в городу, при вас опять же, да и кто в деревне меня кормить-то будет? А сам я, надоть, себя там-то прокормить не смогу. Заскучаю по вас да и помру зараньше сроку…
— Ладно, ладно, — прервал разглагольствования слуги Вронский. — Ступай, зови барыню.
Зизи влетела в кабинет эдакой цветастой птахой: то ли большой попугай, то ли маленький павлин, и сразу наполнила кабинет Вронского запахом лаванды и роз. Константин Львович, конечно, поднялся с оттоманки и, галантно склонившись, поцеловал барышне ручку. Зизи хотела было при поцелуе положить свою лапку, затянутую в лайку, на его голову и слегка взъерошить волосы, как это всегда и бывало, но раздумала. Бровки ее свелись к переносице, не произведя при этом ни одной морщинки, алые губки слегка надулись, и она произнесла с интонацией строгой гувернантки:
— Как вам не стыдно!
Вронский удивленно посмотрел на нее:
— За что, дорогая?
— Ах, вы еще и не знаете, за что?!
Глазки ее широко раскрылись, и ротик негодующе скривился.
— Не имею ни малейшего понятия, — подтвердил Константин Львович.
— Та-ак, — протянула Зизи. — А кто третьего дня обещался быть у меня к ужину? Хотите, я напомню вам слова того, кто это обещал?
Она капризно посмотрела в глаза Вронского и, подражая его интонациям, произнесла:
— Конечно, сударыня, всенепременно буду…
Вронский виновато опустил голову.
— Ей-богу, Зинаида Павловна, совершенно вылетело из головы. Закрутился тут, знаете ли…
— А я-то, как последняя дура, ждала его, ждала, — проговорила Зизи с превеликой обидой, — а он, видите ли, закрутился…
— Ну простите, Зинаида Павловна. Ну, Зизи, — моляще посмотрел на кокетку Вронский и улыбнулся той чарующей улыбкой, после которой на него уже невозможно было злиться. Бровки у Зизи вернулись на место, взгляд повлажнел, и она после недолгого колебания улыбнулась в ответ.
— Больше так не делайте никогда! Вы слышите? — негромко произнесла она и легонько хлопнула его
