веришь, что она вообще на свете жила. Данте кое-чем обязан трубадурам, и ученые споры об его прекрасной даме - прекрасный пример таких сомнений. Мы знаем, что Беатриче не была ему женой, но можем твердо сказать, что она не была ему и любовницей, а некоторые ученые подозревают, что она была вообще просто музой. Я не верю, что Беатриче - аллегория; не поверит и всякий, кто читал 'Vita Nuova' и был хоть когда-нибудь влюблен. Но если можно усомниться в её существовании, посудите сами, какими отвлечёнными были средневековые страсти. Однако при всей своей отвлёченности страсти эти были очень страстными. Трубадуры любили своих условных дам со всем пылом любовников. Об этом надо помнить, иначе не поймешь Франциска, когда на истинном языке трубадуров он говорил, что дама его прекрасней и милостивей всех, а имя ей - Нищета.
Но сейчас я хочу рассказать о жонглёрах, а не о трубадурах, вернее о том, как мой герой превращался из трубадура в жонглёра; и для этого мне придется потолковать ещё о средневековых стихотворцах. Жонглёр не то же самое, что трубадур, хотя иные трубадуры были и жонглёрами. Чаще все-таки это были разные люди, и дело у них было разнос. Наверное, часто они ходили парой по свету, как товарищи по оружию или, вернее, товарищи по искусству. Жонглёр был, в сущности, скоморохом, шутом, но иногда он был и тем, что мы сейчас называем жонглёром. Если этого не знать, не понять легенды о Тайефере- Жонглёре, который в битве при Гастингсе пел смерть Роланда, подбрасывая и ловя меч, как ловит мяч жонглёр на арене. Вероятно, жонглёр бывал и акробатом, подобно герою прекрасной легенды 'Жонглёр Богоматери', который кувыркался и стоял перед статуей Пречистой Девы, и она похвалила его, утешила, как и вся её святая свита. Трубадур, по всей вероятности, возвышал дух собравшихся серьезными песнями о любви, а потом - для разрядки, для смеха - появлялся жонглёр. Какой прекрасный роман можно написать о странствиях такой пары! Во всяком случае, если есть где-нибудь в литературе чистый францисканский дух, то именно в легенде о Жонглёре Богоматери. И когда Франциск называл своих последователей жонглёрами Божьими, он имел в виду что-то очень близкое к этому скомороху.
Где-то между высокой страстью трубадуров и дурачествами жонглёров, словно в притче, истина о св. Франциске. Из двух менестрелей жонглёр, несомненно, был вторым, второстепенным. Св. Франциск действительно верил, что открыл тайну жизни, а она - в том, чтобы стать слугой, стать вторым, а не первым. В этом служении, в самой его глубине, он обрел свободу, граничащую с беззаконием. Жонглёр тоже был беззаконно свободен. Он был свободен, ибо рыцарь был суров; можно стать шутом, когда свободно служишь чести. Когда сравниваешь двух певцов, двух менестрелей, мне кажется, лучше понимаешь, что изменилось в душе св. Франциска, тем более что к поэтам нынешний мир благосклонен. Конечно, в его душе было гораздо больше. Но этот образ поможет нам понять идею, которая, как покажется многим, сама, подобно жонглёру, стоит вверх ногами.
Примерно тогда, когда Франциск исчез в темнице пещеры, он пережил переворот, очень похожий на сальто-мортале, при котором клоун описывает полный круг и снова становится на ноги. Мне приходится употреблять гротескный, цирковой образ, потому что вряд ли можно найти более точное сравнение. Если смотреть вглубь, то был переворот духовный. В пещеру вошел один человек, вышел - другой, словно первый умер и стал привидением или обитателем рая. И отношение его к миру изменилось столь сильно, что тут не подберешь точного сравнения. Он смотрел на мир так необычно, словно вышел из тьмы на руках.
Но если мы вспомним притчу о Жонглёре Богоматери, она во многом нам поможет. Теперь все признали, что пейзаж можно увидеть точнее и яснее, если его перевернуть. Некоторые пейзажисты принимают очень странные позы, чтобы с налета посмотреть на свою картину. И вот, перевернутая картина, особенно яркая, четкая и поразительная, немного похожа на мир, который видят каждый день мистики, подобные св. Франциску. Тут мы и подходим к притче, к сути дела. Жонглёр из легенды стоял на голове не для того, чтобы яснее и ярче видеть деревья и цветы, он об этом и не думал. Он стоял на голове, чтобы порадовать Божью Матерь. Если бы св. Франциск последовал его примеру - а он был вполне на это способен, - его подвигли бы те же, чисто духовные мотивы. Только потом внутренний свет озарил бы все заново. Вот почему нельзя считать св. Франциска просто романтическим предвестником Возрождения, певцом естественных радостей. Вся его суть, вся его тайна в том, что естественную радость обретешь лишь тогда, когда видишь в ней радость сверхъестественную. Другими словами, он повторил в своей жизни тот исторический процесс, о котором я говорил во второй главе: он очистил себя аскезой и увидел мир заново. Но в его жизни было не только это; параллель с Жонглёром Богоматери можно провести и дальше.
Наверное, в той тёмной пещере или келье Франциск провел самые темные свои часы. От природы он был тщеславен тем тщеславием, которое противоположно гордыне; тщеславием, которое близко смирению. Он никогда не презирал ближних, и потому не презирал их мнений, и любил, чтобы его любили. И вот, этой части его естества был нанесен тяжкий, почти невыносимый удар. Может быть, когда он вернулся с позором из похода, его называли трусом. Во всяком случае, после ссоры с отцом его называли вором. И даже те, кто относился к нему хорошо, - священник, чью церковь он чинил, епископ, благословивший его, - явственно жалели его и над ним подсмеивались. Он остался в дураках. Всякий, кто был молод, кто скакал верхом и грезил битвой, кто воображал себя поэтом и принимал условности дружбы, поймет невыносимую тяжесть этой простой фразы. Обращение св. Франциска, как и обращение св. Павла, началось, когда он упал с лошади. Нет, оно было хуже, чем у Павла, - он упал с боевого коня. Все смеялись над ним. Все знали: виноват он или нет, в дураках он оказался. То была правда, неоспоримая, весомая, словно камень на дороге. Он увидел себя крохотным н ничтожным, как муха на большом окне; увидел дурака. И когда он смотрел на слово 'дурак', написанное огненными буквами, слово это стало сиять и преображаться.
Нам говорили в детстве, что, если прорыть дырку сквозь Землю и лезть в нее все дальше, придет такое время, когда ты будешь лезть уже не вниз, а вверх. Не знаю, так ли это. Не знаю потому, что мне не случалось прокапывать Землю насквозь, тем более - пролезать сквозь нее. Наверное, и я, и читатели - люди обыкновенные, не побывали там, где оказался св. Франциск. Да, и это аллегория. Мы не следовали за Франциском в то диковинное место, где полное унижение преображается в полную святость и радость. Я, во всяком случае, дошел только до того падения с романтических баррикад мальчишеской суетности, о котором я недавно говорил. Здесь я лишь угадываю; может быть, он чувствовал что-то совсем другое. Но что бы он ни чувствовал, это всё-таки очень похоже на сказку о человеке, который роет тоннель сквозь землю, идет все ниже и ниже и вдруг, в один таинственный миг, уже лезет вверх. Мы никогда не были так высоко, ибо никогда не были так низко, и потому не вправе говорить, что этого не бывает. Чем честнее и спокойней мы читаем историю человечества, особенно историю лучших людей, тем больше мы убеждаемся, что это бывает. О том, что при этом чувствуют, я и не пытаюсь писать. Извне, для ясности рассказа, напишу: когда Франциск вышел из пещеры откровения, он нес слово 'дурак' как перо на шляпе, как плюмаж, как корону. Он согласился быть дураком. Он был готов стать ещё глупее, стать придворным олухом Царя небесного.
Это можно выразить только символом; и образ перевернутого мира снова, хотя и по-другому, пригодится нам. Если человек увидит мир вверх ногами, а все деревья и башни вниз головой, как в пруду, он яснее почувствует, что такое зависимость (ведь и слово 'зависимость' происходит от слова 'висеть'). Ему станет особенно ясен текст из Писания о том, что Бог повесил Землю ни на чём. Может быть, св. Франциск видел в одном из своих видений город Ассизи вверх ногами - совершенно, до мелочей, такой же, как в жизни, только перевернутый. Для обычного глаза тяжелая кладка стен и весомость башен говорили о надежности, прочности; но тому, кто видел город вверх ногами, он казался беззащитным и беспомощным. Св. Франциск мог любить свой маленький город так же сильно, как раньше, даже больше - но другой любовью. Он любил каждую черепицу на крутых крышах, каждую птицу на карнизах, но видел их в новом, чудесном свете постоянной опасности и зависимости. Уже не гордясь своим сильным городом, который не сдвинуть никому, он благодарил Всемогущего за то, что город не рухнул в бездну. Он благодарил за то, что вся Вселенная не оборвалась, словно огромная сосулька, и не рассыпалась мириадами звезд. Быть может,
