Обратный путь был труден, потому что ударило весеннее тепло, и снег стал таять буквально на глазах. Все полно было шума одуревших от стремительности потоков, брызг и крутящейся пены у подмываемых скал. Мы слышали гул в горах и оттуда, в реве ломающего стволы ветра, скатывались камни. Один из них чуть не задел пенногривого коня Валгунты, которому теперь было предназначено стать первым в моей пустовавшей до сих пор конюшне, потому что я был единственный и бедный отпрыск когда-то могущественного рода.
Прошло больше месяца, пока мы добрались до хижины.
Зигмар, все-таки был там: мальчик добывал себе пищу самостоятельной охотой.
Потянулась опять полная тревог и опасностей жизнь, но у меня было приятное сознание, что я не один. И это сознание и в то же время ответственность за благополучие семьи, которой предстояло приумножаться, удваивало мою отвагу, когда я с ножом в руке бросался на медведя. Полный физической силы и здоровья, я любил мир, как он есть, и ничего не думал в нем изменять. Мысль, что в мире не все хорошо и могло бы быть лучше, пришла в мою голову гораздо позже. Теперь я понимаю, что хотя я был только дикарем, но прирожденное человеку томление духа по прекрасному и стремление к неосознанным тогда еще идеалам уже просыпались во мне.
И — странно! — в этом опять сыграла роль та же Валгунта, из-за которой я проливал кровь у Ворот Тундры.
Это произошло в тот последний вечер, на котором оборвалось мое сновидение.
Мельчайшие детали этой картины до сих пор необыкновенно свежи в моей памяти, доказательством чему может послужить хотя бы песня Валгунты, которая — строчка за строчкой — сохранена моим сознанием.
Я возвращаюсь из похода, предпринятого мною совместно с рыбаками взморья против разбойников, которые грабили поселения и уводили в плен жителей нашей свободной страны.
Поздним летним вечером я, усталый, ехал домой по горным тропам на коне Валгунты. Туманом курились ущелья в ночной прохладе и зловеще хохотали совы в лесу. Туман поднимался все выше и седыми клочьями повисал над серыми впадинами.
Такая же мгла суеверия клубилась во мне; я опасался духов гор и темного бора, и грозно нахмуренные очи лесного царя чудились мне меж замшелых стволов. Я вспомнил, что тропа, по которой ехал, считалась заколдованной, и в облако страха укуталась моя смятенная душа.
Тогда я задумался: почему вся жизнь полна страха и тревог? Почему сильный всегда поедает слабого, хотя бы последний и был прав?
Так я и не нашел ответа и стал думать о доме, потому что уже подъезжал к нему. Слабый свет лился из оконца хижины, и я услышал пение своей жены.
Валгунта пела:
В темной душе моей произошло какое-то движение, точно там замерцал слабый свет. И мне показалось, что я получил ответ на свои вопросы, но не хватало соображения сделать вывод.
Тихо я слез с коня и стал отворять двери. И вместе с тем в моем сознании стала открываться другая дверь, ведущая меня обратно в нынешний век — в спальню скромного комиссионера, и я проснулся…
Я теперь часто задумываюсь о блуждающем по заколдованным тропам человечестве и стараюсь развить мысль, запавшую в смятенную душу дикаря Останга, не была ли женская и материнская любовь тем семенем, из которого — из века в век — росла и развивалась мысль о любви всечеловеческой?
Тропа
Мшистая, затененная папоротником
и усыпанная прошлогодними листьями
тропа уводила к неизвестному источнику.
1
Рассказ о тропе мог бы одновременно называться историей похождений Агнивцева в неизведанной глуби маньчжурского леса. Интересно, что в передаче лиц, участвовавших в охоте в день исчезновения Агнивцева — причем последний пробыл в отсутствии больше недели, вызвав немалую тревогу усвоих компаньонов, а больше всего в маленьком, но трепещущем большой симпатией к исчезнувшему сердце Мари, — в передаче этих лиц, преимущественно подрядчиков и инженеров железной дороги, история Агнивцева лишена самого существенного и превращается в малоинтересное описание блужданий по лесу, где вскользь и небрежно упоминается о каком-то племени — только и всего!
Но действительно существенным в этой истории было то, о чем может свидетельствовать странное поведение Мари: она и не пыталась скрывать своей безумной радости, когда Агнивцев вернулся на станцию целым и невредимым, но через несколько дней, узнав все подробности его путешествия, за исключением одной, о которой Агнивцев предпочел умолчать, несмотря на то что любил Мари искренне, девушка значительно изменила свое отношение к нему и заметно дулась. Со временем это прошло; надо полагать, она наконец превозмогла недоверие к этому искреннему человеку, который, право, заслуживал лучшего отношения…
И Агнивцев был прав, утаив существеннейшую часть своих похождений от других участников охоты, ибо то были люди меры и веса, прозаики жизни, неспособные понять многого в поведении юноши. Но — пусть говорят за Агнивцева голоса чащи, трепет листьев и его собственные поступки.
— Ты, горе-охотник, оставайся тут, у кедровника, и смотри в оба: мы двинемся падью, и если встретится кабан, то не иначе он помчится прямо в твою сторону! — сказал Агнивцеву инженер Кареев,
