«телеги», уличив во лжи и подтасовке фактов. Да, поубавилось у него спеси и всего?то за каких?то два часа. Жидки они на расправу, эти вальяжные.
Изольда хорошо владела речью. Она не играла в шахматы, но ее диалог с этим Косорыловым более напомнил шахматный поединок, чем собеседование. Она семь раз загоняла его в такие ловушки, когда он, краснея от злости, вынужден был признавать: я не знал этого, я не проверял, я доверил это авторам справки. В конце, как заправский спортсмен, она сообщила ему счет: 7:0 не в его пользу. Потом, захватив инициативу в разговоре, она позволила себе несколько обобщений. Кое?что, вероятно, было ему известно. Она, для сравнения со своими злоключениями по части должностей и званий, напомнила о стремительной и бесславной карьере доцента, родственника Медунова, осужденного на 15 лет за взятки; о родственной ему душе комсомольского вожака студентов, уголовника и педераста. Коснулась наиболее ярких примеров стоящих сотрудников, но не угодных ректору, позже восстановленных на работе судом. У него было такое ощущение вначале, что она хорошо знала ответ на жалобу и потому подготовилась к отпору. Но это только вначале. Ко второму часу беседы Косорылову было ясно, что это импровизация опасного человека. Он был почти уверен в том, что у нее готова вторая жалоба и на этот разгона не пошлет ее почтой, а повезет сама. Ох, не хотелось Косорылову, чтобы эту женщину послушали так же, как он, внимательные уши в ЦК. Ох, не хотелось. Эти шмули и отрыжкины с их профессорскими званиями даже не намокнут, а из него могут сделать мокрую курицу и стрелочника в этом несимпатичном деле. Вот так же, как она сейчас.
— Я понимаю, что вам может быть не известен механизм создания диссертаций, но, исходя из здравого смысла, можно ли предположить, что на кафедре, где плохо работают, где лечебное дело поставлено из рук вон плохо, можно ли более чем наполовину написать три докторских диссертации и почти завершить две кандидатских за последние четыре года.
— Ах, знаете, как пишут диссертации…
— Вы хотите сказать, что все три докторанта — фальсификаторы?
— Нет, я этого не говорил…
— Тогда в основе их работ нет позитивного начала и они основаны на отрицании: «Нет, так делать, так лечить, так диагностировать нельзя!»
— Я и этого не говорил…
— Так значит, в этой клинике, возглавляемой никчемным руководителем, есть чему поучиться и чему поучить?
— Выходит, так…
Потом он понял, что лучше говорить поменьше, так как она ловила его на слове, как мальчишку, и безжалостно растирала по стенке.
— Что вы хотите?
— Вот это уже серьезный разговор. Я хочу, чтобы вы передали своим хозяевам, тем, что дернули вас, как марионетку и вы подписали этот грязный листок примитивной лжи. И моему неуважаемому руководству, разумеется, тоже передали. Я не хочу работать с такими людьми и уйду на днях на рядовую должность. Я хочу закончить диссертацию и сохранить при этом жизнь. Я согласно не посылать вторую жалобу при одном условии. Меня не только не должны трогать, а даже смотреть в мою сторону. Если я узнаю, что этот карлик не соблюдает конвенции, я нападу на вас по–настоящему и мало вам не будет. О Шмуле говорить не будем, он уже труп, вашим хозяевам надоели его лозунги и его пакости. Они сами его уберут, и скоро. А вы подумайте о своей карьере. Она же может оборваться, едва начавшись. Те лгать могут, а вам это опасно. Для вас компромат губителен. Вы же можете стать чуть ли не главным героем моего нового письма в тот же адрес. Подумайте и передайте мои условия как можно убедительнее.
Он передал, надо думать. Но карьера его рухнула и не Изольда тому виной. Видно, он еще где?то непозволительно вольно цыкал своим гнилым зубом. А людям брезгливым это не нравится. Его решили послать на перевоспитание… в Афганистан. Заметался, забегал щенок. А лапы?то мохнатой нет. Быстро тогда он поверил, что она есть у Изольды. Это ж мечта его. Мечта и черная зависть. И на этот раз ума не хватило на аферу. Липовую справку из тубдиспансера расшифровали без затруднений. Щенка высекли и выгнали. А как же?! А «интернациональный должок»?
— Пора кончать с этим, Изольда. Их больше. Так или иначе они тебя достанут.
— Спасибо, Поль. Я к этому готова давно, я подам два заявления — с отказом от участия в конкурсе на замещение
моей должности и второе об уходе с заведования на должность ассистента. Хочешь, возьми. Мне противно видеть эти рожи.
— Хорошо… Нет, постой. Что ж ты пишешь: «В связи с Вашим предложением, переданным мне через и. о. проректора по учебной работе, т. е. меня, настоящим заявлением я выражаю согласие перейти на должность ассистента кафедры хирургии с 1 ноября 1984 г.» Ты что, не понимаешь, что эта помесь лисы с шакалом меня задействовала инкогнито, чтобы я тебя уговорил.
— Конечно, понимаю. Ты и уговорил. И тебе это нетрудно досталось.
— Он же не согласится, Изя, с такой формулировкой. Да и на черта она тебе нужна?!
— Действительно, на черта? Разве что для истории. Есть у меня такие папки, «Документы человеческие» называются. Много там отличных сюжетов для небольших рассказов. Или нет, постой, у меня ведь есть большая папка, где я собрала всю эту грязь и накипь. Когда их смоет в помойку, я достану и прочитаю. Папка обозначена «Пиночет». Это чтобы по ошибке туда не попали приличные бумажки и не испачкались.
Дня через два в перерыве заседания ученого Совета института Шмуль подошел к Изольде очень близко. Она с интересом обнаружила, что он ниже ее ростом. Действутельно, карлик. Он тихо спросил, дыша в лицо:
— Вы подали заявление?
— Да, — так же тихо ответила она.
— Спасибо.
Не успела она и глазом моргнуть, как он схватил ее руку своей маленькой холодноватой влажной лапкой и слегка сдавил, что, вероятно, должно было обозначать рукопожатие. И такое гадливое чувство она испытала, что ей немедля захотелось помыть руки, а еще лучше помыться целиком. Но она вспомнила, как пропах фекалиями первый этаж института, где помещается вся эта камарилья, и ей противно стало заходить туда. Она просто ушла домой. Она проходила, не торопясь, через один сквер, второй, а ее преследовал этот удушливый запах вокзального туалета, который вот уже тридцать лет, с тех самых пор, как она пришла в этот институт в 1954–м, не истребимо живет в ректорском отсеке. Видно там что?то серьезное с канализацией. Но разве в этом дело? Это не только вонь в буквальном смысле. Это стиль жизни этого отсека, это запах, исходящий из душ хозяев тех кабинетов.
На воздух, Изольда, на воздух!
Изольда всегда ходила на общеинститутские открытые партийные собрания. У нее были подружки студенческих времен, которые теперь работали на других кафедрах. На таких сборищах, куда сгонялись все поголовно, она садилась с одной из таких подружек и они славно отводили душу. Жила Изольда близко от института, успевала сходить домой поесть и захватить что?нибудь вкусненькое для собеседницы. Жизнь ее сейчас никак нельзя было сравнить с периодом всего три месяца назад. С нее спала короста забот и волнений. Казалось, будто она излечилась не столько от тяжелой, сколько от постыдной болезни. Ребята в клинике часто фотографировали: то студенты, то молодые врачи. Эти любительские снимки обычно делались, когда никто никому не позировал. И вот какие?то полгода назад именно на таких снимках она впервые заметила, что происходит с ее лицом. Ее огорчали не признаки увядания, не излишняя полнота, которой она тяготилась. На этих снимках, как на беспощадном документе, она увидела незнакомый ей ранее колючий взгляд, поджатые тонкие губы, брезгливо опущенные углы рта. Все понятно — возраст, усталость, болезни, невзгоды. Но был же, был, несомненно, у нее этот бесценный дар от Бога, дар иметь почти всегда хорошее настроение. Раньше такие мимолетные снимки почти всегда фиксировали улыбку, ее улыбку и людей вокруг нее. Ее шуткам, остротам люди радовались, улыбались. Не раз она слышала после таких вот быстрых бесед с ее импровизациями — спасибо тебе, как?то светлее стало, душой встряхнулась. Куда что подевалось?!
И вот теперь она оттаивала. Еще не совсем она управляла своим настроением, но все чаще и чаще
