к завоеванию индивидуальной независимости стало одним из качеств моего характера, а со временем одним из принципов моей жизненной системы. Обычно я добивался успеха, не считаясь с потерями.
Однажды произошел такой случай. Я после школы пошел в булочную. Чтобы сократить путь, я пошел через проходной двор и столкнулся с ребятами из банды с соседней улицы. Они окружили меня с явным намерением обыскать, отнять карточки и деньги, а затем избить. И тут во мне сказался 'зиновьевский' характер. Я предупредил, что первому, кто коснется меня, я выткну глаз, а потом пусть со мной делают что хотят. Я действительно был готов на это. Ребята поняли это, испугались, расступились, и я ушел своей дорогой. После этой истории обо мне распространился слух, будто я — на все способный бандит, будто связан с шайкой взрослых профессиональных грабителей. Слух дошел до школы. Не в меру усердный комсорг школы по имени Павлик решил устроить из этого 'дело'. Однажды меня с урока вызвали в кабинет директора. В кабинете, помимо директора и заведующего учебной частью, был тот самый Павлик. На столе лежал финский нож. Павлик заявил, что этот нож был найден в кармане моего пальто — тогда в раздевалке регулярно делали обыски нашей одежды. Я сказал, что у меня в пальто вообще нет карманов. Принесли мое пальто, перешитое еще в деревне из какого-то старья. В нем действительно не было карманов. Историю замяли. Павлик потом куда-то исчез, но, конечно, не из-за меня. Эта история принесла мне также и пользу. После этого было еще несколько мелких стычек, но я до окончания школы чувствовал себя в безопасности.
Стремление занять такое особое положение в коллективе, какое соответствовало моему еще только складывающемуся тогда характеру, не имело абсолютно ничего общего со стремлением приобрести какие-то привилегии и преимущества сравнительно с другими людьми. Мое стремление как раз вредило мне, приносило неприятности, лишало возможности приобрести упомянутые привилегии. Из-за него мне потом не раз приходилось выслушивать упреки в противопоставлении себя коллективу, в 'буржуазном индивидуализме' и даже в 'анархизме'. Но мой индивидуализм не имел ничего общего с 'буржуазным'. Он был результатом идеального коллективизма. Он был протестом против нарушения норм идеального коллективизма в его реальном исполнении. Он был формой самозащиты индивида, принимающего достоинства коллектива, но восстающего против стремления коллектива низвести индивида до уровня безликой его частички. Некоторые идеи на этот счет читатель может найти в конце книги 'Желтый дом'.
Не могу сказать, что я легко отделался от влияния улицы. Мне было все-таки одиннадцать лет. Надо мною не было повседневного контроля семьи. Я порою находился на грани падения. Причем мое падение могло произойти из-за пустяка. Достаточно было оказаться замешанным в какую-нибудь хулиганскую или воровскую историю, чтобы попасть в детскую исправительную колонию. Тогда, в начале тридцатых годов, не очень-то церемонились. Однажды старшие ребята из дворовой банды подговорили нас украсть коляску с мороженым. Операция прошла успешно. В другой раз нас спровоцировали на нападение на пивной ларек. На этот раз нас забрали в милицию. Брату Михаилу пришлось приложить усилия, чтобы вызволить меня домой. Я оказался вовлеченным в такие дела не в силу некоей испорченности, а просто из мальчишеского желания показать, что не являлся трусом. Я решительно порвал близкие контакты с улицей после того, как вожаки дворовой банды попытались склонить меня к сексуальным извращениям. Это вызвало у меня глубочайшее отвращение. После этого я вообще перестал проводить время в нашем дворе и в соседних».
А.Зиновьев
Как я думаю, ничего принципиально нового в драках «улица на улицу» в последующие годы не происходило, хоть я и не сумел найти материалы о подобных столкновениях и их новых формах. Возможно, это связано с жесткой цензурой существовавшего тогда тоталитарного строя.
Начиная примерно с середины 60-х годов все чаще стали происходить драки «по идеологическому» принципу. Поначалу юные представители класса-гегемона просто отлавливали на танцах или в парках тех, кто не соответствовал их представлениям о «настоящем советском человеке»: стиляг, битников, хипарей и прочих постоянных героев фельетонов и карикатур в журнале «Крокодил». «Рабочая молодежь» различными способами пыталась убедить всяких «педерастов» (как их назвал Никита Хрущев) в их неправоте: недовольных били, тут же обстригали припасенными машинками и, вдоволь поиздевавшись, отпускали. Правда, все чаще «неформалы» (это понятие вошло в обиход гораздо позже, в конце 80-х годов) объединялись и давали отпор тем, кого они именовали «гопниками» (это слово происходит от сленгового «гоп-стоп», обозначающего уличное ограбление), серьезный отпор. Противостояние «гопники» — «неформалы» достигло своего апогея к концу 80-х, когда оно приняло такой размах, что его разрешили «заметить» прессе.
«Мама, я любера люблю…» — очень актуальная в те времена песня группы «ДДТ»… В народном творчестве это явление находило живейший отклик. Вот характерный анекдот тех времен:
«Приехали как-то в Москву трое парней из далекой мордовской деревни. Идут, значит, по Арбату, а навстречу им гопники лысые.
Гопники спрашивают у первого:
— Откуда, кто такой?
— Москвач!
Бах — и второй лежит на асфальте тоже с разбитым FACЕом.
— Ну, a ты кто?
— Та чего уж там, ляпи!»
Действительно, многие помнят волну насилия, поднявшуюся в перестроечные годы, и связанное с ней понятие «любер». Люберами сперва называли себя громилы-культуристы из подмосковного города Люберцы, поставившие непростую задачу — стереть всю «неформальную нечисть» (металлистов, панков, брейкеров, хиппи, рокеров, фанатов) с лица советской земли. Позже люберами стали для общественного мнения их боевые товарищи из Долгопрудного, Казани и Набережных Челнов, чем любера были весьма недовольны. Все они носили определенную униформу: широкие полосатые или клетчатые брюки, пролетарские кепки, кожаные куртки со значком Ленина на воротнике. Самой обычной практикой стали регулярные «приезды» люберов, «Казани» или «Челнов» в столицу. Причем о прибытии заранее информировались представители неформалов, чтобы успели собрать силы и оказали достойное сопротивление. «Казань приехала!» — подобный клич проносился по всем московским тусовочным местам, и каждый панк или металлист, способный держать «розочку» от бутылки или деревянный дрын, отправлялся на заранее обозначенное поле битвы.
Тем, кому в то время было от 12 до 20 лет, хорошо помнят побоища, происходившие на Арбате, площади Маяковского, улице Горького, Пушкинской площади, на Казанском вокзале. Кардинально изменились «правила игры» по сравнению с «благородными 50-ми». Все научились махать ногами, подобно героям видеофильмов, стали добивать лежачих, бить по паху, использовать опасные бритвы.
События конца 80-х отражены даже в кино; известная драма Валерия Рыбарева «Меня зовут Арлекино», вышедшая в 1988 году на «Беларусьфильме», рассказывает о банде подростков из небольшого поселка, воюющих с неформалами.
80-е годы… Я в эти годы только родился (в 1980 году) и мало чего помню на эту тему… а времена были веселые… Жизнь молодежи того времени хорошо описывается в книгах Владимира Козлова — «Гопники» и «Школа». В «Гопниках» действие происходит во время перестройки и первого появления гласности.
Вот как описывает типичное столкновение тех лет В. Козлов в повести «Гопники»:
«Приехали. Всей толпой вываливаем из троллейбуса и идем к клубу. На площади перед клубом уже стоит какая-то 'банда' — человек пятьдесят.
— Это ленинцы, — говорит Обезьяна. — Готовьтесь. Будем пиздиться.
Мы идем прямо на них и орем: 'Ну что, готовьтесь', 'Счас вам пиздец', 'Ленинцы- хуенинцы'.
Когда подходим близко, начинается мочилово. Мне кто-то бьет ногой по почкам, я падаю
