Администрации Помощи. И в очередной раз я убедился, что не физиономист. Женщины были как женщины, немного различались возрастом, ни старух, ни девчонок не было – что-то между тридцатью и пятьюдесятью годами, так я определил. Если бы меня заставили описать характеры этих женщин по их внешности, я сразу бы спасовал: только такие яркие, как Людмила Милошевская, Анна Курсай или моя жена могут при одном взгляде на них поведать что-то важное о себе. Вероятно, предвидя их безликость, Гамов и потребовал подробных сведений о каждой – задумал сразиться с каждой индивидуально, а не воздействовать на безликую массу. В трех местах по залу Исиро разместил стереопередатчики, они высвечивали каждое лицо, выносили в эфир каждое слово. Спектакль был срежиссирован опытной рукой, мы только не знали, как он реализуется.
Начать беседу вызвалась одна из женщин постарше. Она церемонно представилась – Норма Фриз, профессор математики, автор двух учебников, член совета Администрации Помощи, мать Армана Фриза, студента, ныне военнопленного. Она с радостью пользуется случаем, чтобы воздать хвалу диктатору Латании за его великодушное разрешение помогать солдатам и офицерам, попавшим в плен. От имени всех женщин, чьи дети и мужья находятся сегодня в плену, она благодарит диктатора – всей своей женской душой, всем своим материнским сердцем признательна, бесконечно признательна!
Выговорив признательность ораторским голосом, таким она, наверно, читала лекции своим студентам, Норма Фриз поклонилась и села. И сразу вскочила ее соседка и повторила, только похуже, те же благодарности, а за ней третья и четвертая одинаково уверяли в признательности диктатору Латании. Гамов хмурился, напускная ласковость быстро исчезла, в глазах появился холодный блеск – верный знак сгущавшегося гнева. Гнева у Гамова я никак не ожидал. Для гнева не было причин, он обычно появлялся, когда Гамов наталкивался на сопротивление, сейчас даже намека на противодействие не возникло: унижение, лесть, боязнь рассердить всемогущего властителя – только это слышали мои уши и видели мои глаза, – отнюдь не причина для ярости. Воистину Гамов был непредсказуем!
Он вдруг резко прервал очередную делегатку и сам поднялся. Невысокий, Гамов совещался и спорил сидя, произносить речи он мог лишь стоя. Сейчас он заводил себя на сильную речь.
– Итак, вы меня благодарите, – сказал он. – Восхваляете мое великодушие, мою доброту, мое великое милосердие… На такие лестные признания я должен ответить, как они того заслуживают. И я отвечаю: мне стыдно за вас, женщины! Мне неприятно слушать вас! И я жалею, что не имею права крикнуть вам: подите прочь, отвратительно мне, как вы говорите, как держите себя со мной!
Он помолчал, чтобы усилить эффект. И Вудворт, и Прищепа, и я ожидали неожиданностей, но все же не таких. Прищепа потом признался, что рассчитывал на неслыханные послабления, может быть, даже амнистию для военнопленных, перевод из лагерей строгого режима на вольные поселения и работы. Такие действия обычный рассудок не смог бы счесть удачными в условиях продолжающейся войны, но они отвечали бы возвещенному курсу на милосердие. Гневное нападение на женщин, явившихся вестниками практического милосердия, не могло возникнуть в воображении Павла – и моем тоже. А Гамов продолжал, стоя у торца длинного стола:
– Кого вы благодарите, за что благодарите, женщины? Вы благодарите человека, приказавшего убивать ваших мужей и детей, брать их в плен, бросать в каторжные лагеря на голод, на физические и нравственные страдания. Именно я своим приказом осудил их на муки и унижения, а вы восхваляете меня, готовы на колени пасть передо мной из благодарности… Как это принять? Как это вытерпеть? Неужели в вас не осталось ничего истинно человеческого?
Он уже не говорил, а выкрикивал обвинения. Он вдруг вышел из-за стола и стал обходить женщин, гневно всматриваясь в каждую. И каждая со страхом обращала к нему лицо, и было видно, что она не знает, какое оскорбление – еще страшней уже произнесенных – на нее обрушится, то ли прямая пощечина, то ли угроза ареста и заключения: всё казавшееся несколько минут назад абсолютно немыслимым вдруг стало реально ожидаемым… У меня перехватило дыхание, такого Гамова я еще не видел.
Гамов остановился перед худенькой, светловолосой женщиной с почти бескровным лицом, она с ужасом подняла руку – защищалась от грозящих слов, как от летящего в нее камня.
– Элиза Паур, вспомните, как вы выхаживали своего маленького Курта, – произнес Гамов каким-то свистящим голосом, этот необычный голос пронзал все тело, а не только проникал в уши. – Вспомните, как он болел, какими муками, бессонными ночами, слезами, молениями вы спасали его – и спасли! Вспомните, как вы плакали, когда выздоровевший Курт обнял своей худенькой ручонкой вашу шею, как вы были счастливы, что он выжил, что быть ему здоровым и веселым. Вспомните, как вы радовались его успехам в школе, его мастерству в студии, вы знали, вы верили, что он станет великим скульптором… Ваш Курт потерял в бою правую руку, он навеки калека, никогда ему не быть скульптором, жизнь исчерпала для него половину своей ценности… Почему вы не проклинаете тех, кто довел его до такой горькой участи? Почему благодарите меня, одного из виновников трагедии вашего несчастного Курта? Где ваша материнская любовь, ваше женское, ваше человеческое достоинство, Элиза Паур? Столько сил, столько души потратить на благополучие его жизни – и благодарить за великодушие того, кто сделал эту жизнь навеки несчастной! Можно ли уважать вас после такого недостойного поступка, Элиза Паур, мать-предательница собственного сына?
Элиза Паур разрыдалась, уронив голову на стол. Я не видел ее лица, плечи ее тряслись, светлые волосы разметались по столу. Гамов постоял над ней и отошел к Норме Фриз. Руководительница делегации безвольно поднялась, страшно бледная, губы ее подрагивали – ни одного слова не могла она произнести. Даже тени недавнего достоинства, уверенности в себе не осталось в этой сгорбившейся, мгновенно постаревшей женщине. Гамов говорил со страшной силой:
– Профессор, учитель молодежи, наставник юных душ, вы гнали своих учеников на смерть, на увечья, Норма Фриз! Вы называли это благословением, мать двоих детей! Вы благословили своих сыновей на подвиг, так вы называли то преступление, которое им предписали – идти и убивать таких же юношей, как они сами! Один из ваших сыновей, прекрасный мальчик Петр Фриз гниет сейчас в смрадной яме, где сотни разорванных тел так смешались, что только головы можно отделить одну от другой, не ноги, не руки, не распавшиеся ребра. За что вы судили своему ребенку такую страшную участь? Для чего вы столько лет холили своего Петра, доброго и нежного, ответьте мне, Норма Фриз! Для того, чтобы одна молния импульсатора, один заряд вибратора превратили его стройное тело в месиво кровоточащих тканей, в бесформенный мешок костей, над которым еще какую-то секунду возносилась последняя частица его живого существа, последний отчаянный вопль: «Мама! Мама!»
Норма Фриз закрыла лицо руками, холеные пальцы до крови впились в лоб и щеки. Она простонала:
– Пожалейте! Молю вас, пожалейте!
– Жалеть вас? – с негодованием переспросил Гамов. – Жалеть женщину, которая собственных детей не пожалела? Не вижу для этого оснований, профессор Норма Фриз! Вас надо наказывать и мучить. А не жалеть! И все ваши страдания будут, знайте это, несравнимо меньше мук ваших детей, мук, вызванных вашими преступными словами о подвигах на поле брани. Нет, вы неспособны понять меру своего падения, мать-изменница! Наказать бы вас единственным наказанием, какое может сравниться с вашей виной, – вызвать вашего второго сына Армана из лагеря военнопленных и казнить его перед вами, на ваших глазах, чтобы вы во всей силе почувствовали, что такое война, которую восхваляли в своей прошлогодней речи в Академии, чтобы вы, уже не профессор, просто мать, услышали предсмертный крик Армана: «Мама, мама, пожалей меня!»
Норма Фриз протянула к Гамову руки, отчаянно выкрикнула:
– Вы не сделаете этого! Не сделаете!
– Не сделаю? Вы уверены в этом? – Гамов уже не играл заранее обдуманный спектакль, а реально жил порожденной им сценой укора и обвинений. Я содрогнулся, я вдруг понял, что Гамов и впрямь может исполнить все, чем грозит жалкой группке испуганных женщин. – А почему бы мне не сделать? Арман – ваш сын, самое дорогое вам существо в мире, и вы лживой, преступной речью послали его на гибель, его и другого вашего сына, уже погибшего Петра, назвав их горькую участь подвигом. А для меня ваши сыновья – враги, явившиеся в мою страну с оружием губить моих собственных детей, тысячи, сотни тысяч дорогих мне детей. Месть вашему сыну – акт спасения моих парней. Как же мне отказаться от мести, в которой хоть крохотное, но реальное зерно вызволения моих сыновей? Казнить вашего Армана, сделать его навеки безвредным для моих юношей, одновременно наказать вас, чтобы всем матерям стала со всей жестокостью
