И когда столица Нордага Парко объявила о капитуляции, а полевые войска, складывая оружие, стали выходить из укреплений, я вылетел туда. Военной необходимости в этом не было, с хозяйственными делами отлично справлялся Готлиб Бар, он первым прибыл в Парко. Но унять тревогу о поведении среди нордагов Аркадия Гонсалеса я не мог. Я чувствовал себя лично ответственным за Нордаг и не желал предоставить всевластие Гонсалесу. Именно так – намеренно резко – я обосновал Гамову необходимость поездки в Парко – и Гамов только молча кивнул. Я получил полновластие на умиротворение Нордага. Лишь на прощание Гамов заметил:
– Собственно, и Гонсалес, и Пустовойт действуют по моим инструкциям. Но если они не найдут согласованных решений, вы сами продиктуете им, что найдете нужным. Последнее слово за вами.
В Парко меня встретила охрана, высланная Гонсалесом, – два десятка «черных воротников», это был отличительный знак солдат министерства Террора. Сам Гонсалес приветствовал меня – ничего худшего он не мог бы придумать. И я сразу дал ему понять, что играть его музыку не намерен. Я не забыл, как он расправился в Забоне с пленными генералами.
– Почему нет полевых солдат, Гонсалес? Я министр обороны, а не чиновник вашего ведомства.
Он невозмутимо выслушал. Было что-то зловещее в удивительной красоте его лица. И он не сомневался, что я помню кровавую расправу с Сумо Париона и Кинзой Вардантом.
– В вашей воле, Семипалов, заменить охрану. Диктатор потребовал от меня обеспечить вашу безопасность. Других солдат у меня нет.
Я молча прошел к машине. Споры надо было начинать с более важных дел, чем цвет мундиров охраны. Гонсалес сел со мной. Я сделал вид, что погружен в рассматривание Парко. Город был как город – дома, улицы, площади, люди на улицах. На перекрестках высились щиты с портретами Франца Путрамента. Все проходили мимо, будто и не замечали их. Я показал на один из щитов.
– Ваша работа, Гонсалес?
– Моя. Хотите посмотреть?
Я вышел из машины. На щите красовался Путрамент – средних лет мужчина, усатое лицо, на голове военная фуражка, на груди набор орденов. Под щитом – большими буквами – объявление:
«Франц Путрамент, сорок три года, генерал кавалерии, президент Нордага. Развязал преступную войну против Латании. Трусливо сбежал и скрывается. За поимку его – награда в миллион золотых лат. За укрытие – смертная казнь. Если президент добровольно не предаст себя военным властям Латании, будет казнена его дочь Луиза. Казнь Луизы Путрамент совершится в первый день месяца листопада в 12 часов дня.
– Логика у вас отменная, Гонсалес, – сказал я, возвращаясь в машину. – Казнить уже казненную! Ведь вы объявили, что приговоренные к казни все казнены, и забыли оговорить, что для Луизы сделано исключение. Вам могут не поверить, Гонсалес. И тогда Путрамент и не подумает выбираться из своего логова.
– Вы поддержали мое предложение о подсадной утке, – напомнил Гонсалес. – И не вспомнили сами, что Луиза уже объявлена казненной. Важно, что она жива и потеряет свою жизнь уже всерьез, если отец не вылезет наружу.
– А если Путрамент не поверит, что Луиза жива? Так ли трудно подобрать актрису, имитирующую ее облик?
– Очень трудно, вы это сами увидите. И Пустовойт разрешил ей показываться в эфире, даже произносить короткие речи. Лично я считаю, что она за каждую такую речь заслуживает особой казни. Свобода вражеской агитации – не синоним милосердия к сдавшемуся врагу.
– Посмотрим, – ответил я.
В президентском дворце меня встретили Пустовойт, Бар и Прищепа. Павла я не ожидал, его присутствие в Нордаге не оговаривалось. Впрочем, по роду своей службы он мог появляться в любом месте, не спрашивая разрешения ни у меня, ни у Гамова. Я обратился к нему:
– Рад тебя видеть. Что скажешь?
Он развел руками.
– Даже отдаленно не представляю себе, где Путрамент. Боюсь, миллион лат за его выдачу и смерть за его укрытие только умножат жаждущих его спасти.
– Итак, завтра казнь, – сказал я министрам. – Будет большим просчетом казнить женщину, хоть и осужденную Черным судом.
– Путрамент явится, – поспешно сказал Пустовойт. – В эфир третий день передается обращение к нему и народу.
– К нему и к народу… Народ слышит, народ не в тайных укрытиях. Но слышит ли Путрамент? А если в его логове нет стереовизора? Вспомните, как скрывался Вилькомир Торба в переполненном водою подвале, – даже присесть не мог, ни куска хлеба, дрожал, прижавшись к грязному стояку… Что сообщают твои профессора разведки в Нордаге, Павел?
– В нынешнем логове Путрамента, возможно, и нет стереовизоров. Но вряд ли он брошен на произвол случая, как Вилькомир Торба. И если он уверится, что Луиза и вправду Луиза…
– Если уверится… А если не поверит?..
– Поговорите сами с Луизой, – посоветовал Пустовойт. – И решите, можно ли подделать такую натуру. Пока Путрамент не отозвался, но у нас еще полные сутки…
За стол бывшего президента я попросил сесть Пустовойта, чтобы не придавать своей особе чрезмерного значения. Но Луиза сразу определила меня.
– И вы тут, Семипалов, – значит, предстоит серьезный разговор, – объявила она и уселась на диван.
Я сказал сколько мог вежливо:
– Рад, что вы оцениваете меня как серьезного человека, Луиза. Но разве мои товарищи не вели с вами серьезных разговоров?
Она огрызнулась:
– Я не сказала, что вы серьезный человек, генерал. Я имела в виду, что с вами пойдет серьезный разговор. Вы умней своих товарищей, исключая лишь вашего диктатора. И как умный человек, постараетесь исправить то идиотство, что они нагородили. Впрочем, заранее уверяю, исправить не сумеете.
Пока она выпаливала свою тираду, я вдумывался в ее внешность. У женщин внешность гораздо больше, чем у мужчин, отражает натуру – простое любование лицом, манерой причесываться, стилем одежды дает не меньше, чем вслушивание в их слова. Слова могут зависеть от настроения, от реплик спорщика, возникать случайно, но ни одна женщина без раздумья не сделает праздничной прически, не выберет без предварительной прикидки губной помады, без зеркала не наденет платья. Луиза Путрамент давала достаточно внешних поводов, чтобы определить ее характер до того, как выкажет его.
Она была некрасива – очень важный определитель женского характера. Худое, малокрасочное – белесое, я так бы сказал – лицо усеивали мальчишечьи веснушки. Кстати, она во всем смахивала на мальчишку – курносая, быстроглазая, с острыми локтями, еще более острыми коленками и руками, ни минуты не пребывавшими в покое: если она и не жестикулировала, то пальцы все равно непрерывно шевелились – и не от нервности души, а от желания самих пальцев пребывать в постоянной живости. Не знаю, был ли у нее женский бюст, она это скрыла под костюмом, но то, что бедра скорей подходят для парня, и костюм скрыть не мог. И она была ярко-рыжей, волосы почти пламенели. Мне вдруг почудилось, что тот, кто обнимет эту голову, обожжет пальцы. Луиза, похоже, недолюбливала гребенки, ее дикие по цвету волосы были так же дико спутаны. «Капризна, решительна, упряма, привыкла командовать, легко вспыхивает, уговорам не поддается, а на удар отвечает двумя. В солдаты подошла бы, в жены – не дай бог!» – вот так я мысленно нарисовал себе ее характер. И не очень ошибся, говорю это почти с гордостью.
