– Заранее знаю, что скажет этот лохматый, вечно голодный пророк справедливости. Постарается оправдать убийц и обвинить вас, что сделали себя заслуживающим убийства.
– До этого он все же не дойдет, – сказал Гамов с улыбкой.
После перерыва я снова убедился, что лучше знаю этого человека и что необъяснимая симпатия Гамова к Фагусте когда-нибудь принесет нам непоправимый вред. Если бы от меня зависело, в любой статье Фагусты я нашел бы достаточно поводов предать его Черному суду. И было бы сразу же покончено со всеми его нападками на все наши политические акции – лишь кампанию сбора грудного молока он одобрил, – впрочем, об этом я уже упоминал.
Фагуста не призывал посадить Гамова и меня на скамью подсудимых, а Маруцзяна с его свитой немедленно освободить: на это ему хватило ума. И он даже признавал, что в принципе наш Священный Террор дал полезные результаты по очистке общества от преступников. «Террор правосудия просто превзошел террор преступления», – сказал он вполне рассудительно. Но затем он красочно описал все излишества кар, все жестокости наказаний:
– Даже у меня, мирного гражданина, замирало сердце и выворачивало нутро, когда наш уважаемый министр информации показывал по стерео, как выполняются приговоры нашего не менее уважаемого сегодняшнего председателя. Не привлечете же вы меня за это к суду! Почему же попали под суд бывшие руководители страны? Они тоже возмущались, как и я. Даже меньше – я писал статьи против террора, а они только шептались в своих домах.
– Они на скамье подсудимых не за разговоры дома, – прервал Фагусту Гонсалес. – Они виновны в злодейском покушении на нашего диктатора.
– А вот это не доказано! Нет данных, что они вкладывали импульсаторы в руки молодых офицеров, что прямо говорили им: «Идите и убивайте!» Давайте не сочинять фантастических сюжетов, это дело писателей, а не правосудия.
Фагуста потребовал вызова на суд свидетеля – диктатора Гамова, на которого совершил покушение Конрад Комлин.
– Жду вопросов, председатель, – сказал Гамов, заняв место свидетеля.
– Вопросы вам поставит защитник, он просил вас сюда.
– Слушаю вас, Фагуста, – сказал Гамов, поворачиваясь к редактору.
Фагуста помедлил, прежде чем задавать вопросы. Даже для этого бесцеремонного человека было непросто допрашивать диктатора.
– Не буду выспрашивать про ваши переживания в связи с покушением, – начал он. – Но считаете ли вы виновным Маруцзяна, Комлина и всех подсудимых в тех преступлениях, которые им инкриминирует Черный суд?
– Да, считаю, – ответил Гамов.
– Значит, их арестовали правильно?
– Разумеется.
– Диктатор!.. Вы, наверное, слышали, как я признался, что вел такие же разговоры, что и они? И даже писал статьи против вас. Не значит ли это, что я еще более виновен, чем они?
– Вы сомневаетесь в своей вине? Да, вы виновней их всех.
– Но я не сижу на скамье подсудимых!
– Пока, Фагуста.
– Что значит «пока», диктатор? Это угроза?
– Просто деловое предупреждение.
Фагуста казался до того ошарашенным, что я засмеялся. Он еще не схватывался с Гамовым открыто и не знал, что схватка будет очень неравная.
Гамов спокойно ждал других вопросов. Фагуста преодолел замешательство.
– Итак, я пока на свободе. Благодарю! Но речь все же не обо мне, а о тех, кто уже потерял свободу. Вы согласились, что они и я одинаково виновны в несогласии с вашей политикой. Но меня вы не арестовываете – пока… А их отдали Черному суду. Почему же такое неравенство?
– Потому, Фагуста, что ваши несогласия и протесты еще никого не воодушевили схватить импульсатор. Они будоражат мысли, но не вызывают зуда в руках. И до того, как ваши статьи не погонят кого-нибудь расправляться со мной, можете чувствовать себя в безопасности.
– Ненадежная безопасность, диктатор… Подсудимых, стало быть, судят не за мысли, а за действия? За то, что шепотком произнесенные проклятья вызвали ярость в юнцах, а юность всегда предпочитает действия, а не пересуды. Я верно излагаю вашу позицию?
– Абсолютно. Добавлю только, что сила зловредного шепота определяется тем, что шептали они, а не другие. Их мнению придавалось слишком большое значение.
– Отлично! Итак, их судят не за слова, а за тот правительственный ореол, какой они еще сохранили и какой придавал особое значение их речам? Других бы за такие поступки не судили?
– Другие такими словами не подняли бы трех юнцов на убийство.
– И это принимаю. Теперь скажите мне, что важней для политики – прошлое, настоящее или будущее? Политик ведь не историк, углубленный в былое, не фотограф, фиксирующий одно настоящее, политик что-то конструирует, добивается чего-то, что пока еще в будущем.
– Вы сами ответили на свой вопрос. Хороший политик ставит себе цели на завтра или дальше того. Он создает будущее, а не консервирует настоящее.
– Гамов, вы хороший политик?
– Надеюсь на это. Окончательный ответ даст история.
– Итак, вы признаете, Гамов, что ваша основная задача – конструировать будущее. Прошлое для архивариусов и историков. А теперь поглядите на обвиняемых. Они ведь полностью в прошлом, которое вас уже не тревожит.
– Эти люди существуют сегодня, Фагуста…
– Существуют, но как? Еще раз прошу – вглядитесь в эти призрачные лики давно погибшей империи, – Фагуста властным жестом обвел скамью подсудимых. Операторы Исиро переводили стереоглаз с одного подсудимого на другого. Не знаю, от презрительных ли слов Фагусты или от духовного и физического истощения, но их тусклые лица совсем погасли – жалкие старики уныло опускали глаза перед миллионами зрителей. Только капитан Комлин да Анна Курсай выглядели пристойно, ее мрачная красота перед стереоглазом стала еще более впечатляющей, я невольно залюбовался. Фагуста с силой продолжал: – Что ждало бы этих людей в будущем вольном их бытии, в том будущем, которое вы конструируете и в котором они тоже могли бы быть? Да ничего их там не ждет! Они не для будущего, эти обломки, эти силуэты прошлого. И болтовня их уже никого не поднимет на бунт, и сами они ни на что не способны, кроме как тускло доживать свой век. А ведь вы собираетесь их казнить! Как вы оправдаете такое логическое противоречие, такую политическую несообразность, диктатор Латании?
– Вы отличный софист, Фагуста, – сказал Гамов, улыбаясь. Он с явным удовольствием слушал речь Фагусты, из защитительной вдруг ставшей обвинительной. – Вы фехтуете словом, как шпагой.
– Ваш ученик, диктатор! Но вы не ответили на мой вопрос – зачем в конструируемом вами будущем нужна казнь этих людей, провинившихся в прошлом?
– Почему казнь? Возможны и не такие страшные наказания.
– Не для Гонсалеса! Председатель Черного суда знает одно воздаяние – смерть. Правда, он варьирует формы смерти – простое отнятие жизни, с мучениями, с унижением…
– В важных случаях он представляет приговор на утверждение мне. Будем считать этот случай важным.
– Вы утвердите его смертный приговор?
– Он еще не вынес его, рано говорить об утверждении или отмене.
– Гамов! Отвечайте со всей прямотой, которой вы так часто поражали не одного меня. Вы утвердите смертный приговор, вынесенный Гонсалесом этим несчастным людям?
Гамов молчал и улыбался. Он, казалось, любовался Фагустой. Тот, и вправду, представлял собой в эту минуту занимательное зрелище – огромный, лохматый, он вздыбился над невысокой трибуной, выбросил вперед мощные ручищи – очень впечатляющая ораторская поза. Но я смотрел не на Фагусту, даже не на Гамова, а на Гонсалеса. Такого Гонсалеса я еще не знал. Он смеялся. Он откинулся в кресле и молчаливо
