перехитрить разведку врага. Повести ее по ложному следу. Без вашей доброй помощи сделать это трудно.
Он помолчал, переводя глаза с меня на Елену и с нее на меня. Терпеть не могу, когда в меня долго всматриваются.
– Вы хотели нас сразу заинтересовать, Гамов. Считайте, что добились своего. Слушаем дальше.
– Хочу продолжить игру в дезинформацию. Через Жана Войтюка, – сказал дальше Гамов. – Сведения, переданные Войтюку Вудвортом, имели большие последствия. Ясно, что Войтюк пользуется в разведке высоким авторитетом. Лишь полной верой в его информацию можно объяснить энергичные действия маршала Вакселя. Быстрый ответ на подкинутую лживую информацию поставил нас в трудное положение. Не исключено, что Вудворт пережал в информации. Чтобы впредь такого конфуза не повторялось, надо разъединить Войтюка с Вудвортом и свести с человеком, более осведомленным в государственных и военных делах. Ибо лишь такой человек сумеет передавать шпиону нужную нам информацию по всем вопросам, а не только по проблемам специального ведомства. Есть ли у нас такой человек?
– Даже два. Прежде всего вы, Гамов. А вторым, смею надеяться, буду я.
– Правильно, двое. В мое окружение Войтюку не войти. Значит, вы, Семипалов. Хочу перевести Войтюка к вам. Вам нужны свои консультанты по международным делам. Отличные возможности для контакта.
Я помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. Гамов знал, о чем я буду его спрашивать, – и волновался еще больше, чем я. В минуты большого волнения он съеживался и бледнел: состояние, противоположное налетавшей на него ярости, тогда лицо наливалось кровью.
– Хорошо, контакт. Но какого рода? Сдружиться с Войтюком и в приятельской болтовне делиться с ним государственными секретами?
– Нереально. Если Войтюк и вообразит, что достиг приятельства с вами, и уверится, что вы болтун, то его хозяев в этом не убедить. Они глубоко изучают ваш характер.
– Тогда – измена, Гамов. Не реальная, а обманная, так? Притвориться, что я враг всему, что у нас делается, враг вам, враг самому себе, враг своей родине? Я верно понял вашу мысль?
– И верно, и неверно. Враг мне – верно. Но почему враг своей родине? Диктатор еще не вся страна, а только человек, захвативший в ней верховную власть. Вы играете роль моего соперника, человека, считающего, что сами вы куда бы лучше правили страной. И в дружеских разговорах с Войтюком критикуете мои действия, а попутно снабжаете его секретной информацией, которая должна дезориентировать врагов.
– Не подойдет. Соперничество с диктатором еще не повод становиться на путь измены. Договаривайте – хотите причин для нашей вражды более личных, чем политическое соперничество?
– Договариваю – именно так! Вы должны изобразить моего личного, моего интимного врага.
Если у Елены и были сомнения относительно ее роли в предполагаемой игре, то теперь они рассеялись. Она вспыхнула, глаза ее зло заблестели.
– Вы хотите сделать меня своей любовницей, Гамов, чтобы превратить моего мужа в своего личного врага?
Гамов редко улыбался, почти никогда не смеялся. Возбужденным, возмущенным, разгневанным, категоричным я видел его часто, но просто улыбающимся – почти не приходилось. А сейчас он улыбался, и улыбка мне не понравилась. Она была из тех, какие называются душевными, такими улыбками стараются расположить к себе, скажу сильней – задурить и очаровать.
– Только сделать вид, что моя подруга, Елена. Ваш муж ревнив, он сам в этом признается. И об этой его черте, конечно, быстро дознаются противники. Почему не сыграть на ревности вашего мужа для успеха государственных задач? Сыграть только на представлении о его ревности, а не возбудить ее реально. Тогда его тайная недоброжелательность ко мне в глазах противников станет обоснованной – и любая информация от него приобретет доказательность. Вот такую предлагаю игру.
Я молчал. Мне вспоминалось, что Гамов дознавался, ревнив ли я, задолго до того, как стал важной политической фигурой – загодя прикидывал, как станет действовать, когда будет диктатором. И ни о каком Войтюке мы тогда не знали! Я почувствовал себя бессильным против него. Игра расписана неотвергаемо, роли розданы – и властный кивок режиссера командует выходить на сцену!
Елена тронула меня за руку.
– Андрей, что скажешь мне?
Я сделал усилие, чтобы говорить спокойно.
– По-моему, игра стоит свеч.
Гамов радостно сказал:
– Вот и отлично! Разыгрываем треугольник, классический для внешнего глаза, но совершенно неклассический по сути.
Он снова восхвалял свои неклассические методы борьбы! А я вдруг ощутил, что он проигрывает. Он хотел возбудить во мне видимость тайного недоброжелательства, сохранив реально мою преданность и служение его воле. И преданность, и служение сохранялись, тут он не ошибся. Но появилось что-то новое в моем отношении к нему. Какая-то внутренняя холодность – первый признак реального, а не выдуманного недоброжелательства. У Елены блестели глаза, она уже входила в свою новую роль политической актрисы.
7
К чести Омара Исиро, ни стерео, ни газеты не приукрашивали военного положения. На уличных стереоэкранах Забона ежечасно вспыхивали цветные схемы расположения наших и вражеских войск. Мы втроем – Пеано, Прищепа и я – промчались с вокзала в штаб обороны. Я остановил машину у газетного киоска, купил «Трибуну». Лохматоголовый лидер оптиматов Константин Фагуста воспользовался нашими неудачами на фронте для очередного удара по Гамову. Неистовый редактор «Трибуны» крупными буквами извещал в заголовке им же написанной статьи, что «и одного бумажного калона не стоит наша разведка». И доказывал, что только дураки либо предатели могли проглядеть крупное сосредоточение неприятельских сил на северном фланге.
Я передал газету Прищепе, потом ее прочитал Пеано. Главнокомандующий, как всегда, мило улыбался. У Прищепы зло сверкали глаза. Он ненавидел Фагусту. Он и раньше говорил мне, что не понимает, почему Гамов покровительствует этому истерику.
– В народе – тревога. Тревогу Фагуста отразил, – заметил я. – Этого у него не отнять – острого ощущения наших провалов. Но откуда он берет свою информацию, Павел?
– Каждый день – от Исиро. После особо скандальных статей его вызывает Гамов. Но Фагуста – единственный человек, на которого Гамов мало влияет и пока мирится с этим. – И Прищепа добавил со злостью: – Долго это не продлится. Я подберу ключи к секретам вызывающего поведения редактора «Трибуны» – и Гамов поймет, с какой гадиной имеет дело.
Это прозвучало достаточно грозно. В отличие от Гамова, мой друг Павел Прищепа – как, впрочем, и все мы, друзья Прищепы, – не был одарен способностью провидеть грядущее.
В штабе мы познакомились с последней картой боевых действий. Карта выглядела безрадостно. На Забон наступало в пять раз больше неприятельских дивизий, чем мы могли выставить на защиту. Я смотрел на карту и снова думал, что лучший исход – объявить Забон открытым городом. Чтобы избавить от бомбежек с водолетов. А затем и сдать его. Оперативная карта в Забоне кричала о том же разноцветными флажками, мигающими огоньками и зелеными вспышками на местах, где значились неприятельские аэродромы: каждая вспышка означала посадку нового водолета-бомбардировщика. Я молчал. Меня окружали защитники города. Я не мог им сказать, что не верю в устойчивость их защиты. Зато Пеано уверил их, что с Западного фронта движутся хорошо вооруженные дивизии, с восточных заводов скоро подойдут батареи полевых метеогенераторов – потоп низвергнется на врага, когда он вступит в низины перед городом.
Все это верно, конечно: и дивизии перемещались на север, и на заводах спешно заканчивали сборку новых метеогенераторных установок, и все запасы сгущенной воды направлялись в Забон. Лишь одного не
