– А ты разве куришь?
– Да я уже сто раз курила! У нас в классе и Светка курила, и Татка, и Наташка, и даже Наташка-вторая. А Джек говорит, что в Америке все киноактрисы курят. Такие специальные сигареты с длинными мундштуками. Я и сама в кино видела. Давайте, я покажу как, пересядьте сюда, а я туда, – они поменялись местами, она плюхнулась на кровать, сделала смешное выражение лица – видимо, оно должно было быть романтическим, – отставила в сторону левую руку, сложив два пальца под воображаемую сигарету. Он с трудом удержался, чтобы не рассмеяться.
– Правда, красиво, дядь Мить? А длинный мундштук можно из бумаги плотной накрутить.
– Красиво. Только, Ксеничка, я не знаю, как там дальше с красотой, от табака зубы желтыми становятся. У меня товарищ до войны на врача учился.
Ксеничка задумалась, а потом сказала:
– Нет, дядь Мить, если специальные американские сигареты курить, то, наверное, желтеть не будут. У актрис же не желтеют.
– Ну, американских специальных у меня нет, а свои папиросы я тебе, пожалуй, не дам, – он затушил окурок и вновь взял стакан с чаем. – Да и вообще на Америке свет клином не сошелся, да и на Джеке тоже.
Она вновь погрустнела:
– А на ком же?
– Ну, я помню, был такой мальчик Юра…
– А, Юра… Юра – это не то! Вы знаете, какая у него фамилия? Своротных! Ну вы представляете – как это будет звучать – Ксения Своротных!
– Так вы поэтому поссорились? А вот Людмила Георгиевна Серебрянская…
– Это та, крашеная, которая к вам вчера приходила?
– Что?! – он поперхнулся остатком чая. – Да нет, Людмила Георгиевна Серебрянская – жена хозяина магазина на углу Народной и бульвара, у них трое детей. Да, а в замужестве она – Кобыляко. Людмила Георгиевна Кобыляко.
Ксеничка недоверчиво посмотрела на него:
– Да ну, это вы выдумываете!
– Не хочешь – не верь, могу вас познакомить, – он с сожалением посмотрел в пустой стакан, на разбухшую заварку, – А я и не знал, что ты за моими знакомыми наблюдаешь. Еще чайник нагреть?
– Не, мне уже не хочется. Можно, я просто еще подушечек поем?
– Можно, конечно, ешь хоть все.
Ксеничка перетащила банку с подушечками на кровать.
– А я правда не наблюдаю. Ну просто она, ну такая… А вам другая нужна…
Он высоко вскинул брови:
– Это какая же?
– Ну… – она покраснела, потом резко села на кровать и сказала: – Это очень хорошая комната, все под рукой как-то…
– Еще бы не под рукой – меньше шести метров.
– Да. А… а эти три одеяла на стенку набиты, чтобы соседи не слышали, когда… ну когда приходят?
– Э… – он достал папиросу и зачиркал зажигалкой. – Ну, скажем так, стенка действительно тонкая.
Ксеничка хотела еще что-то сказать, но тут через форточку со двора донесся спасительный голос Ксеничкиной мамы: «Ксения, ты где? Иди домой немедленно!» – и он сказал:
– Похоже, Клавдия Сергеевна уже ушла. Значит, будем прорываться через линию фронта.
– Это как?
– Это так. Я выхожу с чайником в коридор и под шумок открываю дверь на лестницу. Дверь в комнату я оставлю открытой, так что с эн-пэ Ангелины Львовны дверь на лестницу будет не видна. Твоя задача – быстро выскочить на лестницу и прикрыть, но не захлопнуть дверь. Приказ понятен?
Она хихикнула и козырнула:
– Приказ понятен, разрешите выполнять?
– Ну давай…
…Вернувшись с чайником с кухни в комнату и беззвучно закрыв на ходу щеколду двери черного хода, он подошел к столу и посмотрел в окно. Посреди двора Ксеничка уверяла маму, что ходила смотреть новые афиши в кинотеатре. Банка с тремя слипшимися подушечками так и лежала на кровати…
…Этот день пришелся на пятницу, у него как раз закончилось суточное дежурство, и они с майором выпили по маленькой за упокой души, а потом еще по маленькой, и еще раз… Имеем право, думал он, поднимаясь по лестнице, имеем право…
…Имеем право – ведь мы возвратились. Мы возвратились, а они остались там – в чертовой карусели над Бугом и Неманом, над Москвой и Волгой… ребята остались там – в горах Урала, на голой земле между Тоболом и Ишимом. Кто взрывом и дымным столбом, кто – дотянувший – в санбате, а кто и вовсе – без вести… Кто где, кто где – повсюду на той страшной войне, раскроившей все пополам…
В полутемном коридоре никого не было. На кухне из черной тарелки «Рекорда» пел марш. Их марш, марш, с которого все начиналось тогда, пять лет назад. Достав папиросы и прикурив от соседкиной керосинки, он постоял у окна, выпуская дым в форточку. Тогда тоже все цвело, тоже была весна, толькотолько отгремел праздник – и они были полны радостного счастья – вот! наконец-то! разобьем – и по домам! Да только вместо этого пришлось учиться крови и смерти друзей… Марш все гремел, тот марш… Это было через год после начала войны, в другом страшном мае – в мае сорок второго… Как кричал, как хрипел по радио этот марш веселый Лешка Шестаков, сгорая в небе над Казанью… Мессера навалились на него, и он горел, горел над Волгой… а мы уходили на восток, разодранные в щепы, в набухших кровью гимнастерках… Вернулись… вернулись три из двенадцати машин, последних двенадцати машин их полка. Три пилота, два штурмана и один стрелок – наверное, родились в рубашках… Садились на брюхо. Все – полка не было, две недели – и полка не было. Но переправы не было тоже…
…Окурок полетел через форточку. Крохотный красный огонек, как одинокая сигнальная ракета… Ракета взлетала, и мы взлетали-по одному, по двое, без прикрытия – бензина было кот наплакал, но мы все равно летели бомбить. Это снова была осень, но под нами были уже давно не леса Подмосковья. Там, внизу, немецкие танки неслись в прорыв от Орска – второй большой прорыв на юге, фронт сыпался, и Маленков, усевшийся в кресла покойников, уже уехал из Уфы в Омск… Сука Маланья… раньше надо было их вешать, раньше, сразу же, еще в Куйбышеве…
…Не спеша, покачиваясь и нет-нет да и придерживаясь за стенку, прошел в комнату, не раздеваясь, лег на кровать. Ничего не хотелось делать, даже сапоги снимать. Снова закурил. Привычной обрезанной консервной жестянки под рукой не оказалось, он нашарил под кроватью позавчерашнюю газету, оторвал кусок листа и, свернув фунтик, стал сбрасывать пепел в него – как-то не хотелось совсем уж свинячить…
Репродуктор заговорил громче – видно, Ангелина Львовна вышла на кухню и добавила звук. Но марш уже закончился, и молодой диктор с бархатным голосом вновь проклинал и призывал почтить память. Голос у него, конечно, был хорош, но ой как далеко было ему до Левитана – Левитана пропавшего без вести посреди Омска ноябрьской ночью сорок третьего года.
Брюзжишь, – невесело сказал он себе, – стареешь…
А пусть даже и брюзжу – но этому радиодиктору никогда не прочесть сводку так, как это было в те двадцать месяцев – проклятые полтора года – почти ровно шестьсот дней. Тех дней, когда «московское направление» было на Воробьевых горах, куда летали мы на штурмовку немецких позиций… Зимних дней надежды, когда казалось, что уже все, что наша взяла – и не зря вновь горела Москва, что побегут и немцы до Березины… И вновь – летних – отчаяния и стыда… На Волге и за Волгой – аж до Урала и Ишима…
Уже совсем смеркалось, но включать свет не хотелось. Пусть все будет, как тогда… Эх, ребята…
