память врезалась странная папина фраза: «Мотю с братом взяли за их шашни с манчжурским барахлом, хорошо если контрабанда, а то ведь могут и политику приплести». Мама что-то тоже отвечала, но что – было сквозь сон совсем уже неясно… А утром Ксеничка уже и сама не могла понять, было ли это на самом деле или только приснилось. Родителей уже не было дома, кухня была самая обыкновенная, и на столе, как всегда, стояла ее тарелка с завтраком – омлетом из американского яичного порошка и картошкой…
…Мама пришла со двора и, немного сердясь, сказала:
– Ксения, к тебе гости.
За ее спиной, на площадке, смущаясь, стоял Валера.
– Здравствуй… те… Ксения. Можно с тобой поговорить?
– Да, конечно, – Ксеничка быстро захлопнула новый Наташкин модный журнал и, как была, в домашнем платье и стоптанных шлепанцах, выскочила мимо мамы на лестницу.
Не прошло и минуты, как она влетела обратно в квартиру и, подбежав к маме, обняла ее за шею:
– Мам, ну мам, пожалуйста, ну на полчасика только! – и не успела мама кивнуть, как она побежала переодеваться. Она уже выбегала на лестницу, когда мама крикнула ей вслед: «Смотри, на полчаса, чтобы к пяти была!» – хотя сейчас было только начало третьего.
Пошли они, естественно, на бульвар. Мороженщика дяди Саши на месте не было, а была вместо него какая-то женщина в клетчатом платке. И мороженое у нее казалось не таким вкусным, как обычно – но Валера взял две порции, и они устроились на скамейке.
Она почти уже доедала свою порцию под Валеркин рассказ о том, что будут формироваться какие-то вспомогательные части, но туда берут только с шестнадцати, а у Валерки не хватает больше года, но вроде бы только начнется война, как начнут брать всех; что Джека родители отправляют к каким-то родственникам чуть ли не в Охотск, и что Джеков папа жалеет, что не продлил командировку. Валерка как раз стал красочно описывать, как они с Игорем-Джо ходили еще и к харбинцам, но тут она заметила буквально в двух шагах от себя двоих – один из них был Витька, тот самый, с которым ее познакомила Машка и который так ловко пропустил их в кинотеатр. Тем вечером, когда Витька провожал их обратно, он, не прячась, курил прямо на улице и все норовил обнять ее за талию, и видно было, что Машка сердится.
Они были словно в форме, Витька и тот второй парень – в тельняшках под пиджаками, с шарфиками- кашне на шеях. Но второй, незнакомый, был постарше и весь какой-то белесый, смазанный. В пальцах он непрерывно что-то вертел, и она никак не могла понять, что – кажется, это была какая-то монета.
Витька приподнял свою кепочку и сказал: «Мое почтение!» – присматриваясь больше к Валере, который, в свою очередь поднялся со скамейки и пристально посмотрел на незнакомцев. Он хотел что-то сказать, но Ксеничка со словами «Здравствуй, Витя» быстро потянула Валеру обратно на скамейку. Витька еще раз приподнял кепочку и пошел с товарищем дальше, и тот, белесый – он ей сразу не понравился – еще обернулся назад каким-то нехорошим взглядом. Видно было, что он что-то спрашивает у Витьки.
– Это кто был? – как бы совсем без интереса спросил Валера, и она стала рассказывать ему, что Витька – знакомый ее школьной подруги, потом начала пересказывать фильм с Хэмфри Богартом, который они тогда смотрели – оказалось, что Валера его еще не видел. Потом как-то разговор перешел на музыку и танцы, а она, болтая о пустяках, вдруг подумала – а что, если бы Валерка или Витька увидели ее, идущую под руку с Митей, дядей Митей, и что она сказала бы тогда…
…Они уже были почти дома, где-то над Тальцами, когда он вывалился откуда-то из-за облака и сразу же пошел в атаку. Первая очередь прошла мимо, но во втором заходе он влепил им по плоскости. Это был свой, свой же – но, видно, какой-то старательный молокосос, не замечавший бело-зеленые шевроны и делавший заход за заходом. Должно быть, он сдуру принял их за уже напавших немцев. Володя пытался увернуться, прерывая «… да с той старинною…» коротким «М-м-мать!» каждый раз, когда выпущенная почти в упор очередь барабанила по дюралю.
Делать надо было хоть что-то-расшпилив взятый с собой на вынужденной случай «дегтярь» и уперев его на обрез люка, он стал огрызаться. Новая очередь прошла чуть правее и сзади, за спиной гулко хлопнула аппаратура, резко потянуло горелой резиной и эбонитом. Диск быстро опустел, он бросился перезаряжать, и в этот момент очередь прошила сразу несколько блоков их бесценной аппаратуры, осколки ламп брызнули прямо в лицо – он едва успел прикрыть глаза. Утираться было некогда, и он продолжал стрелять сквозь розовую пелену, в лоб, не жалея, пока новый диск тоже не опустел, и только тогда тот чертов истребитель, пытавшийся их завалить, отвернул в сторону, оставляя за собой дымный след.
Но они тоже горели, пламя из-под юбки чихающего левого мотора лизало плоскость. До дома они уже не тянули – сбивая пламя, ребята резко бросили машину вниз и стали выворачивать на пятачок какого-то поля. Левая стойка не выходила, и сколько могли, они бежали на правой, вытягивая до последнего и надеясь, что не попадется рытвины. Пламя вроде пропало, но, когда они коснулись законцовкой земли и резко крутанулись влево, калеча машину и загибая лопасти винта, оно снова полыхнуло – мгновенно охватывая все крыло. Как он ни пытался удержаться, его бросило вперед, прямо на углы блоков аппаратуры. Распахнув дверь, он стал срывать и выбрасывать их наружу, надеясь, что все же хоть часть записей уцелеет, что не зря они ходили, бросая подальше, туда, где их хватали Володя, припадавший на ногу, и Андрей, лицо которого тоже было в крови. Они все кричали ему, чтобы он выбирался наружу, но блоки выдирались туго, с мясом, а пламя билось у самой двери… Когда полыхнуло, толкая его, успевшего, горячей волной в спину, он упал лицом вниз, и ребята поволокли его от жаркого бензинового костра…
…Как-то так получилось, что весь год они так ждали, когда же кончится учеба, а теперь, когда не нужно было ходить в школу, вдруг оказалось, что чуть не половину Ксеничкиных одноклассников родители отослали кто куда. По городу упорно шли слухи о новой войне, которая вот-вот должна начаться, и детей старались отправить к родне по деревням. Папа все чаще говорил вечером маме, что в газетах нет никакой определенности, а начальство попросту врет, и тогда мама старалась быстро отправить Ксеничку спать, будто она маленькая – но она-то совсем не дурочка…
Сегодня она решила зайти в гости к Наташке-второй, но оказалось, что и ее отправили куда-то из города. Тогда, хоть это было и далеко, она решила пойти к Светке.
Ей открыл сын Светкиной соседки. Видно было, что он только что играл – посреди комнаты между поставленных на попа книжек стояли несколько оловянных солдатиков и, похоже, игрушечный танк из картонной коробки и карандаша. Мальчик посмотрел на Ксеничку через кусок темно-зеленого бутылочного стекла и, сопя носом, сказал:
– А Светки дома нету. Она у мамки на работе.
От такой новости Ксеничка даже расстроилась – получалось, что нужно снова идти чуть не через полгорода; и потом, она немножко боялась больниц. Конечно, Светкина мама была очень добрая, но в больнице, где она работала, Ксеничке всегда становилось боязно…
У самого входа в бело-красный корпус больницы она совершенно неожиданно для себя столкнулась с дядей Митей. Голова у него была обмотана бинтом, и он говорил с маленькой, худенькой медсестрой – ростом та была не выше Ксенички и по виду ненамного старше. Он явно обрадовался ее появлению, улыбнувшись и сказав: «Вот кто меня до дома проведет», – и, разумеется, ни о какой Светке речь уже идти не могла. Одна половина лица у дяди Мити была словно обсыпана маленькими подсохшими ранками. Он по-настоящему – не понарошку – оперся на Ксеничкину руку, и она нерешительно спросила:
– Дядь Мить, а что случилось?
– Да так, пустяки, ножку подломили, – она почему-то с испугом подумала о том неприятном Витькином дружке и посмотрела на ноги дяди Мити, не понимая, шутка это или нет, но ноги были вроде целы – только дядя Митя прихрамывал сильнее обычного.
