так туп.
Я промолчал. Мы дошагали до гостиницы. Зеленый глазок в дверях приглашал войти. Рой занимал стандартный номер из двух комнат. Стены в гостиной были увешаны фотографиями взрыва: локаторы космостанции, следящие за поверхностью планеты, успели зафиксировать катастрофу в ее первые мгновения. Я собственными глазами видел черную тучу из двух миллионов тонн воды, я помнил, как она взметнулась над планетой, как потом из недр ее хлестал ливень. Но фотографии, собранные в гостиной Роя Васильева, показывали детали, мне не известные. Мы с Чарли переходили от снимка к снимку, а Рой сидел в кресле и глядел на нас – внимательно и задумчиво.
– Ну, и что вы думаете обо всем этом, друг Рой? – поинтересовался Чарли, усаживаясь в кресло. Я сел рядом с Чарли. Рой тихо засмеялся.
– Я пригласил вас, чтобы узнать ваше мнение, а не для того, чтобы делиться своим.
– Да, так обычно ведут расследования. Но случай необычный. Давайте вести его нестандартно. И начнем с того, что не вы нам, а мы вам будем задавать вопросы.
– Можно и так.
– Тогда жду ответа на мой первый вопрос.
– То есть какое у меня создалось мнение о происшествии? Я мог бы ответить: пока никакого. И будет достаточно правдиво. Но не вполне точно, ибо фраза «никакого мнения» тоже своего рода мнение.
– Согласен. И уточняю: какое конкретно мнение выражает абстрактное утверждение, что мнения нет? Уверен, что за внешней неопределенностью вашего ответа таится нечто определенное.
– Вы угадали. Мое мнение таково. Взрыва сгущенной воды не могло быть. Все, что я знаю о технологии изготовления и хранения этого продукта, решительно исключает возможность катастрофы. А взрыв совершился.
– Вы хотите сказать, что причины катастрофы лежат вне уровня современной науки?
– Именно это!
– И вы собираетесь требовать, чтобы мы – я и Эдуард Барсов – подняли вас над уровнем современной общеизвестной науки?
– Уверен, что вы можете это сделать.
– Мы это сделаем. Начну с того, что причина катастрофы, по нашему мнению, таится в характере исследовательских работ в Институте Экспериментального Атомного Времени, который я возглавляю. И скажу больше – ничто иное, кроме экспериментов над атомным временем, не может явиться научным объяснением катастрофы.
– Стало быть, вы принимаете на себя ответственность за трагедию?
– Что называть ответственностью, друг Рой? Понятие это неопределенное. Его можно понимать и как сознательное устройство катастрофы. Этого не было. Мы и не догадывались, что катастрофа возможна, до того как она совершилась. Лишь оглядываясь назад, анализируя обстоятельства трагедии, мы допускаем, что вызвать ее могли некоторые из наших исследований.
– Не предвидели, значит, преступления не было. Но и определенности тоже пока нет. «Не вызвали, но могли вызвать», «оглядываясь на прошлое», «анализируя», «допускаем»… Вряд ли такие уклончивые формулировки сочтут доказательными.
– Вам придется удовлетвориться ими, ибо никто другой, кроме нас, и до такой неопределенной определенности не дойдет. Поверьте, друг Рой, ни один человек ни на Урании, ни на Земле и не подумает заподозрить нас в несчастье. Мы спокойно могли бы сказать: не знаем, не понимаем, столкнулись с загадкой. Как бы вы поступили в таком случае?
– Власть закрыть ваш институт у меня есть…
– Нет у вас такой власти, Рой! Вам прежде понадобилось бы доказать, что эксперименты с атомным временем явились причиной взрыва на энергоскладе. А как бы вы это сделали? Где бы нашли факты? Какие бы выставили аргументы? И второе: в наших работах заинтересована вся человеческая наука, они отражены в плане Академии наук в разделе важнейших. И то, что их перенесли на Уранию, местечко для самых опасных исследований, свидетельствует, что какая-то неизвестная угроза от опытов с атомным временем заранее учитывалась, но полагалась менее важной, чем возможный успех. Это вам ничего не говорит?
Я не сомневался, что Чарли идет на встречу с Роем Васильевым как на сражение. И что Чарли не постесняется припереть Роя к развилке двух одинаково рискованных решений: либо прервать наши работы без строгого обоснования, либо оставить их без твердых гарантий безопасности. Но чтобы Чарли повел дискуссию с такой дерзостью и так бесцеремонно показал Рою Васильеву его беспомощность – это было неожиданно! Я переводил взгляд с одного на другого. Чарли раскраснелся, глаза его сердито блестели. Я иногда видел его таким, но то были минуты крайнего раздражения, приступы злости при больших неудачах. Сейчас не было ни поводов раздражаться, ни причин злиться. Чарли временами актерствует, особенно когда ударяется в парадоксы, позы в такие минуты просто поражающие. Однако и позы нынче не было, он не актерствовал: и нападал, и защищался по-серьезному.
А Рой Васильев глубоко откинулся в кресле, слушал с безмятежным хладнокровием: ему, он показывал, даже нравится запальчивость директора Института Экспериментального Атомного Времени, он, мол, способен слушать не прерывая, сколько Чарли вздумается говорить.
Но Чарли выдохся и замолчал, и заговорил Рой.
– Очень интересно и по-своему убедительно, – объявил он, лениво покачивая ногой, закинутой на ногу. – Чего-то в этом роде я и ожидал. В дороге я штудировал ваш рапорт о взрыве, посланный в Академию наук, там вы коснулись и этого вопроса, правда, сослагательно: не могут ли изменения атомного времени, волнообразно распространяясь, сказаться и на расстоянии от ваших лабораторий? Уже формула – волны времени, проникающие сквозь стены хорошо экранированных лабораторий, – поражает… Неподготовленному трудно снести… Но столько на Земле говорят об Урании вообще, о вашем институте в особенности! Многие убеждены, что вы конструируете машину времени, любимый механизм в романах старых фантастов. Один филолог, проведавший о моей поездке на Уранию, просил меня прокатиться в прошлое лет на восемьсот и записать два-три горных языка на Кавказе – у него какая-то своя теория их происхождения, но он не может ее обосновать, те языки давно вымерли. В общем, друг Чарльз, если вы подробней введете меня в существо ваших изысканий, это будет не только в моих, но также и в ваших интересах.
И Чарли ответил блестящей лекцией. Он совмещал в себе ироника и софиста не только с глубоким экспериментатором, но и с мастером популярного изложения. Он сел на одного из любимых коньков и сразу погнал в галоп. Вот такой же сверкающей лекцией десять лет назад он убедил президента Академии наук Альберта Боячека разрешить строительство на Урании нашего института. Мы с Павлом тогда сидели в зале рядом и то и дело издавали невнятные возгласы восторга, в такое возбуждение привел Чарли нас, тоже неплохо разбиравшихся в атомном времени. Не берусь сейчас восстановить ту форму, в какой Чарли вдохновенно ораторствовал перед Роем, попробую передать хотя бы смысл его лекции.
Пусть не говорят при нем о какой-то дикарской машине времени, так Чарли начал. Он, Чарльз Гриценко, – физик и инженер, а не писатель фантастических повестей. Его захватывают лишь реальные возможности науки, а не заоблачные полеты неупорядоченного мечтательства. Переброс больших материальных масс из настоящего в будущее или, тем более, в прошлое – детская сказочка. И столь же далеки от реальности все воображаемые конструкции, названные машинами времени. Цель Института Экспериментального Атомного Времени, между прочим, состоит и в том, чтобы доказать вздорность подобных сказок. Да, конечно, мы в своих установках искусственно меняем ток времени – то замедляем, то ускоряем его. Но это совершается лишь в недрах атома. Эксперименты с ядерным временем мы освоили, теперь шагнули из теснин ядра в атомное электронное облако. О выходе из атомов в толчею молекул мы пока и не мечтаем.
Время – это всеобъемлющая река, в ней плывут все события жизни, продолжал Чарли – научный соловей, увлеченный только своей песней и не слышащий ничего больше. Иначе он бы заметил, что Рой Васильев слушает его вовсе не так внимательно, как можно было ожидать.
А Рой тем временем бросал на меня быстрые взгляды, словно проверяя, какое у меня впечатление от вдохновенной речи моего начальника; я также – и по возможности незаметно – пытался определить, что думает сам Рой. И уж конечно, Чарли и помыслить не мог, что Рою известно все, о чем ему говорят, что он
