Я не был подготовлен к такому обороту дела, но Лазарев нашёлся:
— На полигоне позанимаемся в обычный день. Можно и вечером. А ориентирование на нашем вероятном театре военных действий, вы знаете сами, требует больших практических навыков. И кроме всего, был приказ командарма — ориентированию в наших условиях придать первейшее значение. Когда же будем выполнять приказ?
Лазарев на зубок помнил приказы армейского и фронтового командования. И наш Титоров подрастерялся. Особенно когда Лазарев ввернул насчёт командующего и театра военных действий. Титоров безоговорочно доверял Лазареву, полагался на его знания и в глубине души, должно быть, понимал, что Лазарев не хуже его разбирается во многих военных вопросах. Поэтому, помолчав, со значением ответил:
— Ну, если был приказ командующего, тогда — конечно. Тогда выполняйте. Откровенно говоря, подзабыл я об этом приказе. Да и по полку приказа ещё не было. Ну, в этом хоть будем первыми. Не повредит. Валяйте, да сами-то не заблудитесь? На поиски посылать не придётся? — И он засмеялся, довольный, что подковырнул нас.
На другой день, перевалив через сопку, мы выбрались на степную дорогу и зашагали к станции Ундур-Булак. Хорошо было идти этой далеко открытой степью, присыпанной мелким снежком, из-под которого тут и там торчали прошлогодние ломкие травинки, колеблемые встречным ветром, идти рядом с верным товарищем навстречу заветной цели, приближавшейся с каждым шагом. И не надо нам заниматься ориентированием, изучать этот театр военных действий. Нас ждёт совсем другой театр, совсем другая война. Вот они, денежки, лежат-полёживают в полевой сумке Лазарева. И никто, кроме нас, не знает, что не деньги в этой сумке, нет — миномётная батарея там спрятана. Судьба наша там, в этой сумке, дальняя дорога, бои и — кто ведает? — может быть, раны, увечья, скорая гибель, А может быть, эта доля обойдёт нас стороной и мы ещё дойдём до этого проклятого Берлина.
Лазарев негромко затянул свою любимую песню, приглашая меня подпевать:
Я сразу же включился, и уже в два голоса мы продолжили:
На станционной почте пожилая женщина приняла деньги и письмо — мы решили отправить его заказным, — посмотрела на нас жалостливо, сказала: «Какие молоденькие», выдала квитанцию, и мы зашагали обратно, испытывая чувство облегчения: теперь сделано всё. Теперь осталось ждать.
Сначала мы не говорили о нашей тайне, но дней через пять я не вытерпел:
— Как думаешь, не получили ещё там, в Москве?
— Рано. Не надо об этом пока, — сердито ответил Лазарев. — Займись лучше делом, не трави себя.
Я и сам понимал, что рано, а вот не мог думать ни о чём другом. И делом, в отличие от Лазарева, заниматься не мог. Все составлявшее нашу жизнь — и огневая служба, и занятия артстрелковой подготовкой, топографией, уставами, хождениями в наряды — всё это происходило призрачно, будто не со мной, а с кем— то другим. По-настоящему я оживлялся лишь по утрам, слушая фронтовую сводку. И ещё после обеда, высматривая, когда покажется полковой экспедитор с письмами и газетами. И хотя газеты, слово в слово, повторяли вчерашнюю сводку, было куда надёжней прочесть её глазами, подумать над ней, отыскать на карте города и посёлки, возле которых проходил фронт. Ведь мысленно я уже ехал туда и, лёжа на топчане после занятий, будто слышал стук вагонных колёс, вдыхал паровозную гарь, видел, как выгружается миномётная батарея на разбитом прифронтовом полустанке, как на машинах мы движемся вперёд, занимаем огневую позицию, и, наконец, вот оно: «По фашистам, первому, одна мина, огонь!..»
Я смотрел в обклеенный газетами потолок нашей землянки и ясно видел, как вырывается из ствола короткое острое пламя, оглушающе-звонко раздаётся выстрел, миномёт подпрыгивает на своей двуноге, а мина уносится к вражеским позициям…
Так я подолгу грезил нашим фронтовым будущим… Лазарев же по-прежнему налегал на самоподготовку, решал на карте или планшете артиллерийские задачи, а в последние дни, раздобыв где-то школьный учебник, стал заниматься немецким. Тут я тоже спохватился, начал зубрить фразы из военного разговорника и, подключившись к Лазареву, разбирал разные варианты стрельбы батареей — когда она смещена влево от наблюдательного пункта, когда вправо, когда, наконец — редкий, но возможный случай — батарея впереди наблюдательного.
Эти занятия, конечно, отвлекали от мыслей о фронте, но недели через три мы, не сговариваясь, стали вопросительно поглядывать друг на друга — ну, что там произошло с нашим письмом? Не придёт ли завтра ответ, а вместе с ним и приказ об откомандировании в Действующую?
Но ни назавтра, ни в другие дни ответа нам не было.
— Может, запросить? Вдруг деньги куда-то девались? Как думаешь? — спросил я.
— Подождём, — сдержанно ответил Лазарев.
Уже в начале января 1944 года, после занятий огневой службой, я вошёл в нашу землянку, чтобы оставить полевую сумку, умыться и пойти в столовую. Лазарев неподвижно сидел за столом в шинели, в полной амуниции, даже в шапке, чего никогда себе не позволял, Я понял: что-то произошло.
— Читай, — он мрачно усмехнулся, протянул листок.
Вскрытый конверт лежал на русско-немецком разговорнике, закрывая слово «немецкий» и касаясь острым углом развёрнутой топографической карты.
И до сих пор будто вижу эту маленькую бумажку с большим синим штампом какого-то отдела Наркомата обороны и отпечатанные на машинке слова. Там сообщалось, что Верховный Главнокомандующий благодарит нас за заботу об укреплении вооружённых сил и личный вклад в фонд обороны, просит принять привет и благодарность Красной Армии. Дальше стояла подпись какого-то майора — заместителя начальника четвёртого отдела канцелярии наркома обороны. О главной нашей просьбе — отправке на фронт — ничего сказано не было. Я заглянул в конверт — может быть, там написано что-то ещё, какая-то отдельная бумага, которую Лазарев не достал. Но тонкий конверт был пуст.
— Вот и всё, — произнёс Лазарев.
— Не может быть!.. — воскликнул я. — Придёт специальное указание…
Лазарев молчал. И такая растерянность, такая тоска была в его глазах, что мне стало стыдно. Ведь это я вовлёк его в это дело.
— Вот посмотришь, — упрямо повторил я, — на днях придёт! Посмотришь!..
— Ну, ладно, — отозвался он. — Поживём — увидим. Возможно, ты прав…
Он взял из-под конверта учебник немецкого языка, рассеянно полистал, решительно захлопнул и поставил в самый дальний конец книжной полки. Там стояли книги уже прочитанные или ненужные.
— Главное — не изменять себе, Витя. Главное — делать своё дело. И делать как следует, чтобы сам не имел права себя упрекнуть.
Вечером он принёс из штаба новые книги. «Вооружение японской армии» — называлась первая, «Организация японской пехотной дивизии» — стояло на обложке второй.
— Ну, начнём всё сначала, — сказал Лазарев, усаживаясь за стол и открывая книгу.
Я сел напротив него, позанимался по учебнику «Тактика артиллерии» и взял книгу об японской пехотной дивизии. Она захватила меня сразу. По-военному чётко излагалось в ней множество сведений о нашем вероятном противнике, о его штабах, полках, батальонах, даже обозах, о вооружении,
