народов (русского и азербайджанского), за дружбу всех народов страны и т. д. и т. п. Велась застольная беседа преимущественно об актерах и актрисах кино и театра. Тема в годы Совдепии привлекательная и безопасная. Собственно, актеры кино, новости науки и спорта, проблемы воспитания детей (семья и школа!) были обкатанными и вполне дозволенными темами застольных бесед. Люди старались не говорить о политике (о внешней — почти, о внутренней — никогда), кроме как с трибуны собрания, и говорить хвалебно-одобрительно. Правда была опасна, а лгать все-таки стыдились. Вообще, в те годы, если за столом собирались недавно познакомившиеся люди, разговор шел, как канатоходец по проволоке под куполом цирка. Скажем, вспомнит кто-то стихотворение Луговского «Курсантская венгерка» и тотчас замолчит, остережется ассоциаций с венгерскими событиями. Или Великая Китайская стена может притянуть тень Берлинской стены. Или, не дай Б-г, в азербайджанской компании упомянуть коньяк «Арарат»! Не провоцируешь ли ты разговор об армянской горе Арарат, аннексированной Турцией? Говорили об актерах и актрисах кино и театра. Пили крепко. Бражничала с нами и пианистка, жена московского баритона.
В какой-то момент беседа замедлилась. Словно бы дозволенные темы исчерпались, а пир не достиг того пика, когда хозяева подают сладкое и разводят гостей по комнатам, где их ждут прохладные постели. Должен сказать, что в самом начале застолья Сулейман предупредил, что спешить некуда, все ночуют у него. Поэтому и не спешили. Два вопроса нарушили паузу. Блондинка-пианистка, прислушавшись, потому что перерыв в разговоре позволял услышать шумы дома, спросила: «Кто это играет?» За стеной тихо пел рояль. Сулейман усмехнулся. Его суровое, смуглое продолговатое лицо разгладилось на мгновение (а так было сосредоточенно и настороженно весь вечер), и он ответил: «Сестра жены, Сорейя. Она учится в бакинской консерватории. Сорейя в Москве на конкурсе победила. Приехала на выходные в гости». «Интересно! — воскликнула русская пианистка. — А как ее фамилия?» «Елизарова. Сорейя Елизарова», — ответил Сулейман, снова насупившись. «Подождите! Так не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» Это был второй вопрос. Мой. Теперь уже долгая пауза повисла над столом, как туча. Черные лукавые глаза московского баритона посматривали то на меня, то на Сулеймана. Мой коллега поэт- песенник и с ним оба прозаика с драматургом пошли перекурить. Пианистка поднялась из-за стола. «Пойду разыщу вашу лауреатку». За ней потянулся муж-баритон. Мы остались одни с хозяином. «Не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову?» — повторил я свой роковой вопрос. «Нет, не родственница, — отрубил Сулейман. — Мы азербайджанцы, а Елизаров — тат, горский еврей». Сказал он это громко. Так громко, что если бы кто и подслушивал наш разговор или ненароком оказался свидетелем, ясно было, что на мой вопрос Сулейман отвечал однозначно. «Мы азербайджанцы!» В подтверждение чадры-косынки в половину лица у жены и невестки.
За стеной играл рояль. Я пошел на его звук в боковую комнату. За роялем сидела Сорейя. Рядом с ней стояла русская пианистка. Они не видели меня. Сорейя играла две-три минуты и останавливалась, рассказывая что-то гостье. До меня донеслись обрывки фраз: «… собирала в Северном Азербайджане и Дагестане… еврейские мелодии… класс композиции…» Я неслышно ушел и вернулся в гостиную.
Застолье подходило к концу. Опять был подан чай с вареньями, печеньями и прочими сладостями. Выпили за хозяина и хозяйку дома, поблагодарили за хлебосолье и начали подниматься со своих мест. Сулейман принялся разводить гостей по комнатам. Сначала повел пианистку и певца. Потом одного за другим моих коллег-писателей. Я приготовился было пойти за ними, но Сулейман взглядом остановил меня, удержал в гостиной. Я дожидался его в некотором раздражении. Почему именно я оставлен последним, когда устал смертельно и никаких желаний, кроме одного — склонить голову на подушку, натянуть до макушки одеяло и провалиться в забытье сна?! Наконец Сулейман вернулся и позвал меня за собой. Мы прошли коридором мимо жилых комнат, откуда (к моей искренней зависти!) слышалось умиротворенное дыхание спящих людей. Или мне казалось, что слышалось. Коридор кончился запертой дверью, которую Сулейман открыл ключом, вытянутым за шнурок из кармана брюк, и засветил переносный фонарь. Дверь выходила на витую лестницу, спускавшуюся в подвал. Мы сошли на два витка. Сулейман отворил другую дверь ключом, который хранился в кармане пиджака. Мы прошли коридорчиком до затворенной двери. Третий ключ был вытащен из внутреннего кармана пиджака. Сулейман пропустил меня внутрь и включил электричество. Это была овальная комната без окон. Комната в глухом подвале. Если применить систему измерения уровня помещений этажами, овальная комната находилась на минус втором этаже. Я огляделся, а Сулейман спешно закрыл нас изнутри на французский замок. При этом он молчал. Как будто бы играл в детскую игру-молчанку. Или следовал правилам секты отшельников-молчунов, давших обет не разрушать истину словом, поскольку любое слово (кроме Б-жьего) есть ложь. Или у Сулеймана были другие причины, чтобы молчать?
В противоположном двери углу комнаты виднелось возвышение, покрытое белым шелковым покрывалом, обшитым темными полосами и кистями шелковых нитей, как на талесе. На покрывале лежала раскрытая тяжелая книга в кожаном переплете с серебряными застежками. Над книгой стоял серебряный семисвечник с потушенными свечами. Я подошел ближе. Книга была Танахом — Ветхим Заветом. Страницы были испещрены еврейскими буквами, напоминающими неземные ноты, которыми записана музыка Божественной речи. Сулейман наклонился ко мне, приложив указательный палец к губам: «Моя семья — из горских евреев, татов, которых когда-то насильственно омусульманили. Но мы все равно остались евреями».
Я проснулся рано, едва забрезжил рассвет. Каменный дом Сулеймана был погружен в предутреннюю тишину. Я оделся и тихо вышел на заднее крыльцо. Сразу за изгородью, окружавшей сад, начиналась дорога, а за нею — склоны гор. Они были зеленые от молодой травы, народившейся под осенними дождями, что сменили летнюю засуху. На вершинах гор лежал снег. Или это облака прилегли отдохнуть на каменные площадки, укрытые снегом? Зеленые склоны гор, вершины в снегу и облаках. Я увидел, что с дороги словно бы наползает на зелень горного склона белое облако. Облако? Я всмотрелся. Это была отара белых овец, поднимавшихся в горы. Белые овцы на зеленом склоне горы. А за ними пастух в бурке и лохматой шапке. Это была дотоле неведомая мне библейская картина мира. Склоны гор. Зеленая трава. Белые овцы. Пастух. «Как в древности, во времена Авраама. Правда?» Я оглянулся. В дверях стояла Сорейя. Она была одета по- европейски: темно-серая короткая юбка, белая блузка. Волна черных волос рассыпалась поверх воротника плаща, губы тронутые помадой. «Да, какое-то библейское чувство. Музыка гор и пустынь, по которым кочевали наши предки», — ответил я. «Как замечательно, что и вы услышали это. Я пытаюсь сочинить музыку…» Не успел я спросить: «Какую музыку? Можно ли ее послушать и где?», как подъехала «Волга», Сорейя нырнула внутрь автомобиля, который рванулся, как горячий конь, а она едва успела высунуться из окна и крикнуть что-то, чего я не разобрал и ухватил одно слово: «…крепости…»
Через несколько дней наша группа вернулась в Баку, где оставалось два-три выступления. А там — Москва. Я скучал по жене и сыну, которому исполнилось полгода. Маялся. Звонил домой. Шатался бесцельно по городу. Иногда с кем-нибудь из группы. Однажды, это был последний день в Баку, мы завтракали втроем: московский баритон, его жена-аккомпаниаторша и я. Самолет в Москву улетал на рассвете следующего дня. Неожиданно певец начал рассказывать о своей поездке в Израиль. Он относился к тому типу людей, которые рассказывают о происходившем с полной откровенностью. Другой бы подумал несколько раз, стоит ли полузнакомому человеку описывать путешествие в Израиль, страну, которой далеко не симпатизировала тогдашняя наша родина. Или говоря «другой», я подразумеваю советского обывателя? Наверно, именно так. И все-таки! Аветик (баритон) и его жена Валя были словоохотливыми и легкими людьми. Аветик рассказывал о старом Иерусалиме, который окружен крепостной стеной, об арабском, еврейском и армянском кварталах. «Знаете, эта крепость в Баку, как слепок старого Иерусалима. Все в миниатюре, но похоже. Особенно похоже на арабский квартал». «Аветик, а ведь я не была в крепости. Ты ходил туда, а я не могла пойти. Была занята», — сказала Валя. «Так пойдем сейчас, Валюш! А вы, Даниил?» «Пойдемте», — охотно согласился я, надеясь на чудо.
Мы вошли в один из нескольких входов, ведущих внутрь крепости. Узкая улочка кружила между обшарпанных каменных строений, которые трудно было назвать домами, а домишками или домиками — не подходило из-за ложной интонации. Они служили и служат жилищем для людей. Кто знает, сколько веков назад были построены эти дома из горных камней и глиняных кирпичей. Наверняка, когда-то здесь был богатый район города, или, по крайней мере, здесь обитали зажиточные ремесленники. Пришли революция и гражданская война, выгнав из родимых гнезд коренных жителей крепости, разделив каменные строения на комнатушки и коммунальные квартирки или оставив, как надежду на лучшее будущее, две-три комнатки отдельной квартиры прежним хозяевам. Запустение царило внутри крепости. И однако здесь жили люди, по
