Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Высокий коренастый мужчина лет пятидесяти, смуглый, с большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым. Иногда его внимательные глаза заинтересованно блестели, оживляя обычно безучастное, словно окаменевшее лицо. Такой блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент- Оэна».
Ему известно, сказал он, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков все же дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи…
Я с улыбкой покачал головой.
— Это хорошее предложение, — заметил Кассулас. — Больше, чем я платил за дюжину бутылок для моего подвала.
— Не спорю, мсье Кассулас.
— Но и не продаете? А каковы шансы, что вино еще можно пить?
— Кто знает? Урожай 1929 года созрел поздно, поэтому оно может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло. Вот почему я не открывал «Сент-Оэн» сам, и никому не продавал права его открыть. В таком виде это уникальное сокровище. Если раскрыть его тайну, мы можем обнаружить обычную бутылку скисшего вина.
К чести Кассуласа, он понял мои доводы. И приглашая меня на следующий уикенд в его имение неподалеку от Сен-Клу, искренне уверял, что его привлекает общение со мной, а не возможность еще раз поторговаться о цене бутылки. И вообще, добавил он, больше никаких разговоров на эту тему. Он хочет только одного: чтобы я пообещал, что если когда-нибудь решу продать бутылку, первым претендовать на нее будет он. Я с удовольствием согласился.
Уикенд в его имении, — первый из множества проведенных там выходных, — оставил самые приятные воспоминания. Кассулас владел большим поместьем, где трудилась армия слуг под руководством дородного седого Жозефа. Последний был рабски предан хозяину, и я не удивился, узнав, что он служил сержантом в Иностранном легионе. Жозеф выполнял приказы так, словно Кассулас командир его полка.
Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до нашего знакомства представлял себе супругу такого человека, но во всяком случае, не молоденькой девушкой, которая годилась ему в дочери, не робким и нежным созданием, с тихим, словно шепот, голоском. По современным понятиям, согласно которым идеал красоты — костлявая вешалка для платья с жидкими прямыми волосами, она, наверное, была слишком пышной, роскошно сложенной, но я человек старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, такая как София Кассулас — тем более.
Позднее, когда я мало-помалу приобрел статус друга семьи, я узнал историю ее замужества, которое уже близилось к пятой годовщине. София — дальняя родственница своего мужа. Она родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в монастыре, впервые увидела Кассуласа на семейном вечере в Афинах и вскоре после их первой встречи, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София своим тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос… Без сомнения, можно считать себя счастливой…
Но она говорила так, словно изо всех сил старалась убедить себя в этом. По правде говоря, казалось, она до смерти боится мужа. Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, в панике отшатывалась. Я так часто наблюдал подобные сценки, что они стали для меня привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал жену, что внушало ей еще большую робость.
Все это создавало нездоровую обстановку в доме, потому что, как я заметил, любезный и обаятельный Макс де Марешаль всегда оказывался под рукой и успокаивал мадам. Некоторое время спустя я был поражен, осознав как часто мы с Киросом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за стаканом бренди, когда в другом конце комнаты мадам Кассулас и Макс де Марешаль, сидя рядышком, вели доверительные беседы. Наверное, в таком тет-а-тет нет ничего подозрительного, но мне не нравилось, как они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами, а он по всем признаком тянул на матерого хищника.
Кассулас либо ничего не замечал, либо ему было совершенно безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне это, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мной о достоинствах разных сортов вин, сказал ему искренне встревоженным тоном:
— Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор предупреждал, чтобы ты не волновался.
Для Кассуласа такая заботливость абсолютно нехарактерна. Обычно, как многие люди его типа, он казался полностью неспособным испытывать глубокие эмоции.
По правде говоря, он лишь однажды выразил подлинные чувства по отношению к своему не вполне удачному браку. Мы осматривали его винный подвал, и я отметил, что дюжина бутылок «Вольней-Кайера» 1955 года, которые он только что приобрел, скорее всего не оправдают ожиданий. Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, надо быть готовым к тому, что вино прокисло.
Кассулас покачал головой.
— Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драмонд. Я не ошибаюсь. — Он едва заметно пожал плечами. — Ну, возможно, только однажды. Когда берешь в жены ребенка…
Больше он ничего не сказал. Тогда он в первый и последний раз затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине; правда иногда, уступая просьбам гостя и потому что я внимательный слушатель, рассказывал разные истории из своего прошлого. Мое существование можно назвать однообразным. И мне доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать подробности жизненного пути Кироса Кассуласа, который в детстве промышлял воровством, в юности — контрабандой, а к тридцати годам стал мультимиллионером. Детали его биографии волновали меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах, которые, подобно «Нюи Сент-Оэну», казались капризными, обладали неопределенным вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в великолепные вина.
Тем временем Макс де Марешаль был в ударе. Видя в какое волнение он приходит во время наших бесед, я с трудом сдерживал улыбку вспоминая, как он когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Такое определение больше подходило ему самому. Да, если что-то в нем можно назвать фальшивым, то уж никак не страсть к легендарным винам.
Следующие несколько месяцев Кассулас держал свое слово. Он пообещал, что больше не станет торговаться со мной по поводу драгоценной бутылки «Сент-Оэна», и действительно ни разу не упомянул о ней. Мы довольно часто обсуждали этот сорт, а де Марешаль просто помешался на нем. Но как ни велико было искушение предпринять новую попытку, Кассулас не нарушил обещания.
И вот, в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря, мой секретарь приоткрыл дверь офиса и, охваченный священным ужасом, объявил, что явился мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной. Его визит оказался полной неожиданностью. Хотя я смог убедить Софию Кассулас, у которой, кажется, на всем свете не было ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз пообедать вместе, когда она приезжала в Париж за покупками, ее супруг до сих пор ни разу не удостаивал меня чести принять его в моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.
Кассулас вошел в сопровождении де Марешаля, как всегда нарядного, который едва сдерживал лихорадочное возбуждение. Мое удивление возрастало.
Мы едва успели поздороваться, как де Марешаль перешел прямо к делу.
— Бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, мсье Драммонд, — объявил он. — Вы, наверное, помните, что когда-то оценили ее в сто тысяч франков.
— Только потому, что никто ее не купит за такие деньги.
— Возможно, вы все-таки продадите ее дешевле?
— Я уже ясно сказал — не продам.
— Немыслимые условия, мсье Драммонд. Но вам, наверное, будет приятно узнать, что мсье Кассулас теперь готов заплатить вашу цену.
Я в немом изумлении повернулся к Кассуласу. Прежде чем ко мне возвратился дар речи, он извлек из кармана чек и как всегда бесстрастно вручил его мне. Я невольно взглянул на бумагу. Чек выписан на сто
