— Ты… хочешь сказать, ночь? Час Жрицы?
Легенда закрыла глаза.
— Час Жрицы, час, когда ещё нет сегодня и уже нет вчера. Перелом, переход… Раз в году, в День, Час Жрицы… Но, тогда… Тогда бы вампиры сами бы нечаянно наткнулись на решение!
Дракон помолчал, открыл глаза:
— Ты идешь в правильном направлении, тэкс-с-с сказать, но… Нужен якорь, замок. Что?
Тоже мне, нашелся на мою голову, дотошный мучитель-учитель!
— Четырехлистный клевер.
Дракон ударил хвостом, яйцо пискнуло.
Я знала, что попала в точку. Трехлистный — символ Триединой Матери у эльфов. Четырех… Символ живой, природный, напитанный силой Жизни, силой Матери, силой Жрицы. И силой Любви. Свойства травки давно были изучены. Но использовать клевер, причем редчайший четырехлистный, до или во время зачатия, да ещё в час Жрицы, никому бы и в голову не пришло. Вампиры начинали лечить своих женщин, когда было уже поздно. Главная загвоздка — ставить опыты древним и в голову не приходило. Слишком мало их осталось, слишком высока цена ошибки. Так обычно и бывает — ответ лежал под ногами.
— На вопрос о смешении сил ты только что ответила сама. Почти ответила. Я не могу вмешаться, дать ответ, тээк-с-с сказать, не потому, что мне нравится делать больно, просто поверь мне, веда. Вы, и только вы сами, должны его найти. Верь. Ищи. Слушай себя. И найдешь, — дракон лизнул яйцо, закрыл глаза, сказал тихо:
— Этот мир не безнадежен, если вы научились прощать.
И исчез.
Я уселась на камень. Вот и всё. Никаких ответов я не знала и, наверное, уже не узнаю. Последняя надежда покинула наш мир, так и оставив нас ни с чем.
Горечь разочарования кольнула сердце. Вейр подошел, сел, обнял за плечи.
— Ты сделала то, что должна была. Не надо себя корить.
Я промолчала. Выбор между жизнями… Как ни поверни, он, этот мерзкий выбор, всегда будет горек. Мучителен. И окончателен, как приговор.
— А ты не знаешь, о чем говорила ящерица? Какой ответ у нас уже есть?
Вейр властно притянул меня к себе, пристально посмотрел. Впился губами.
Отдышавшись, повернула голову, смущенная донельзя:
— А где Ольга и Киннан?
Ответ пришел вместе с разъяренным воплем вампирши, звуком звонких пощечин и многозначительной долгой тишины.
Я вздохнула:
— Как Ольга не понимает, что он ушел, чтобы жила она? Хотя, дурак, конечно…
Вейр хмыкнул:
— Она — божественно красивая женщина, которая никогда и ни в чем не знала отказа.
— Пока не встретила его.
Вместо рассуждений о божественных женщинах и гордячках-вампиршах Вейр посмотрел так, что я едва не задохнулась.
Мы целовались, и плевать я хотела на смешения, ответы, вопросы, пусть мир рушится, но я сейчас там, где должна быть, и с тем, с кем должна.
Больше не будет поисков. Я знала ответ. Поэтому целовалась, как в последний раз. Впрочем, так и было.
Вейр отодвинулся, пытливо посмотрел:
— Ты что задумала?
— Ничего, — как можно естественней сказала я, слезла с валуна и пошла к непоседливому яйцу, готовому вот-вот свалиться в море.
Вейр не должен сейчас видеть мои глаза. Встав, направилась к будущей драконе. Надо присмотреть за непоседой, пока так называемая приемная мамаша занята бурным выяснением отношений.
Север с волчицами исчез в лесу, но я не переживала. Лес стал лесом, а голодным хищникам надо есть. Обхватив яйцо, прижалась ухом, прислушалась. Внутри царапался, стучал дракончик. Никирридо… Язык сломать можно. Правда, телепатам ломать нечего… Кроме мозгов. Самое настоящее издевательство над ребенком. Я бы стала звать тебя Никой…
Взошла луна, над головой блеснули первые звезды. Сильно похолодало, пар от дыхания плыл в ночном воздухе. Ольги с Кином всё ещё не было. Мамаша, называется. Потеряв голову, забыла об обязанностях повитухи. Яйцо попискивало, постукивало, радуя непосредственностью и живостью. На западе ещё виднелась полоса бело-голубого, но ночь уже раскинула черное покрывало, осталось только поправить складки. Вейр разжег костер и занялся нехитрым ужином, изредка поглядывая на меня. От его взглядов екало под ложечкой, в коленках появлялась такая слабость, что ноги подкашивались. Север где-то загулял. Сегодня не Ночь Жрицы, но в воздухе висело нечто такое, отчего вспомнился март и коты. Тряхнув головой, отогнала прочь непрошеные мысли. Расслабляться нельзя. Иначе Вейр догадается.
— Ольга! Киннан! — во всю мочь заорала я. Вейр выронил ложку в котелок и неаристократично выругался. — Кушать подано!
Улучив момент, когда он отвлекся, сыпанула порошок в похлебку.
Сгустилась ночь. Я сидела на камнях, подставив лицо под холодный ветер. Щеки горели, щемило сердце. Вейр кутался в плащ, обнимая рукой то место, где должна была лежать я. Ольга с Киннаном видели десятый сон. Между ними устроился волчонок, рядом притулилось тихо попискивающее яйцо, закутанное в меха. Дракоша вот-вот вылупится, это задержит Ольгу. Насмотревшись вдосталь, встала и позвала Севера.
Вейр, подскочив, застонал от головной боли, осмотрелся. Утреннее солнце окрасило море в изумрудный цвет, превратило иней в драгоценную ткань, достойную богини. Вспомнилась Хлада. Не к добру… Орали переполошенные чайки, вспугнутые волчонком, который радостно носился по берегу. Вейр потер виски, осмотрелся, уже зная, что произошло. Зори не было. Не было Севера, не было её сумки, не было запаха её волос, вкуса теплых сочных губ. Она ушла.
Он знал, что так будет. Но не знал, что будет так больно.
Конь цвета грозового неба мчался по твердым от мороза трактам, безжалостно ломая копытами хрупкий лед. Перепуганная нежить разбегалась по кустам, карканье вороньих стай и плач неясыти сопровождали бешеную скачку. Всадница, твердо сжав губы, смотрела прямо перед собой. Она знала, куда и зачем держит путь. Ни дождь, срывавшийся с неба, ни снег, ни темные ночи не могли остановить сумасшедшую скачку.
Ахнули, перепугались в Лесицах, когда, взметнув грязь и навоз, конь промчался по главной улице, едва не растоптав прохожих, обматерили в Козелках, через которые она пронеслась, распугав стаю гусей и мирно дремавших в грязи хавроний. Грозили кулаками и плевались в корчме 'Битый горшок', куда бешеная всадница влетела, растолкав здоровенных мужиков у стойки, словно детей малых, цапнула пирог с мясом, бутыль вина, бросила злотый и, не дожидаясь сдачи, была такова.
Хлопнула дверь. Никодимус обернулся, вздохнул. Он её ждал. В черной куртке, болтавшейся на исхудавшем теле, подпоясанных веревкой штанах, которые чудом держались на бедрах, с растрепавшимися буйными волосами, девица походила на призрак самой себя. Бросила на дубовый стол мешочек, тяжело звякнувший, прошла к графину, налила воды в кружку. Пила долго, жадно. Вытерев губы, повернулась, сверля хозяина глазами цвета ореха:
— Спаси его.
Твердой рукой положила на стол перевязанную ниткой пепельную прядь волос. Он молчал, подбирая слова. Знал, что не убедит, что пустое дело, судя по решительно сжатому рту и мертвым глазам. С таким лицом идут в бой на смерть.
— Ты умираешь. Обряд убьет тебя на месте, — прошелестел колдун.
