Сергей Сергеевич Аверинцев

20.3.2004. Почему вчера не был Михаил Леонович Гаспаров: его не пригласили, он болен. О.А.С. вспоминает аверинцевское о нем: «Гаспаров забил себя в колбу и с энергией, достойной лучшего при­ менения, стал выкачивать оттуда воздух». Умел сказать ему и Гаспа­ров: «Миша, черновики мои у Вас? — Ваши черновики хранятся у меня в виде опубликованных книг и статей». Еще аверинцевское, Яннарасу: «Кристос! Я скажу ужасную глупость. Это ужасно, что я скажу: в Ваших глазах гораздо больше богословия чем в Ваших кни­гах». Яннарас в ответ: «Это хорошо замечено, поэтично».

27.4.2004. Свято-Филаретовский православно-христианский ин­ститут готовит издание памяти Сергея Аверинцева и прислал вопро­сы о нем. «С запозданием отвечаю на Ваше письмо и вопросы. Сна­чала на темы письма. Лучшая помощь, на какую можно надеяться, это оказаться как-то нужным. Сергей Сергеевич был нужен всем, все к нему тянулись, и он сам умел жить так, что другие были ему нужны. Где есть эта взаимная нужда, там и прощение. Быть вполне готовым к тому, чтобы такие отношения вокруг такого человека сохранились, никто никогда не может. Если человека с нами больше нет, то память о нем, зависящая от нас, продолжит его дело. Помогают не только ныне живущие. Мы нужны и тем, кого уже нет. В отношении их от нас требуется больше всего понимание. Что у страны был такой не­обыкновенный человек, хорошо о ней говорит только в том случае, если она старается быть на высоте его. Сюда входит отказ самим его формулировать, готовность слушать и слушать снова, подробно и не

413

пропуская ничего. Разумеется, соблазн справиться с событием, введя его в схему, тем больше, чем выше событие. Вы верно заметили, что писать о крупном явлении особенно хочется тем, кто не очень с ним знаком. Не думаю, что это объясняется особым состоянием тепе­решнего общества, разве что общие тенденции проявляются в наше время очевиднее.

Как «человек Церкви» Сергей Сергеевич всегда, и задолго до своего крещения, самим своим присутствием создавал широко вок­руг себя общительность и тем самым общину в самом чистом значе­нии. Этот его дар был неотделим у него от способности понимания, собственно неограниченной, сделавшей средиземноморскую евро­пейскую культуру его родным домом. Есть ли основание для Церкви вне этой общительности и этого понимания? Они несут на себе жи­вую традицию, которая до сих пор определяет судьбу человечества.

Теперь по порядку Ваши девять вопросов.

1. Аверинцев показывает, что христианство должно быть назва­нием такой широты общительного понимания, которая способна вместить всё достойное в человечестве. На этой широте, одновре­менно высоте, открываются в своей настоящей трудности задачи общины, начиная с самого ее существования. Начинает казаться, что община реально возможна только в общительности, возникающей вокруг исторического события, открытия человека. Не правильно ли думать, что открыться может всякий человек? и редкие личности принадлежат всем, потому что каждому показывают путь?

2. Эти личности не занимают место и не встают на него, а с само­го начала раздвигают пространство, и в этом смысле направление у них всех одно.

3. Опыт общения с Аверинцевым, через его книги и лично, не мо­жет оставаться частным делом каждого и должен как-то становиться общим достоянием. Малым вкладом тут могут быть исследования о его творчестве, сопоставления, воспоминания. Всё это будет продол­жением его явления и выполнением долга перед ним.

4.  Поколение получает имя тех, кто в нем жил и действовал. Чтобы так произошло, не нужно специальных усилий. Со временем выдающиеся люди заслоняют своим значением скандалы и злобу эпохи, продолжают таким образом своё действие в истории, восста­навливают ее правду против бессмыслицы многого того, что случа-

414

лось с современниками. Неправильно поэтому говорить об эпохе отдельно от дающих ей свое имя. Ведь эпохи собственно и нет без них. Неверно и говорить, что они заимствуют язык эпохи или ее тему или ее задачу: без них нет ни языка эпохи, ни способа высказываться обо всем этом.

5.  Всё, что делают создатели мира, общины, эпохи, оставляется ими как завещание для всех, кто способен его принять и поступить по духу.

6. Отъезд Аверинцева на Запад просто лишний раз подтверждает ту правду, что всё главное делается в основном до сих пор там.

7.  Депутатство, говорил Аверинцев, открыло ему глаза на мно­гих деятелей. Оно было для него хотя не психической, но нервной травмой. Он видел персонажей съезда каждую ночь во сне или не мог спать. Он делал много, например по линии депутатских запросов, но у него было ощущение, что результаты действий, хотя они явно есть, проявятся не там, где их следовало бы ожидать.

8.  Духовные стихи Аверинцева самая непонятная сторона его творчества.

9.  Будет ли понят Аверинцев через 300 лет и сбудется ли его на­дежда на внуков, зависит от живых. Обеспечить себе понимание чего бы то ни было невозможно, но не выбрасывать из головы то, что нас однажды захватило, в силах каждого. Тогда постепенно будет склады­ваться если не понимание, то по крайней мере ощущение уровня, на котором принятие исторического явления становится возможным.»

19.5.2004. Вчера память Аверинцева в Манделыитамовском об­ществе РГГУ, Афанасьев, Мелетинский, Нерлер, Гаспаров — долж­ностные лица — в президиуме, между Гаспаровым и Нерлером уса­живается каждый раз говорящий; только Микушевич стоял. На большом экране портреты, потом Аверинцев читает Мандельштама в 1989 году. Наталья Петровна, полная нервная в черном, ускользаю­щая с застывшей полуулыбкой, в задних рядах и не говорит; не гово­рит ни один молодой, они в этой главной аудитории, которая против ожиданий не полна, только обслуживают технику. Нет продолжения, передачи. Опасно и горько. Или он весь принадлежал тому серьезно­му времени? Юрий Афанасьев, ректор, говорит кратко о капитале, которым еще не воспользовались. Мелетинский красив в свои 87 лет, неподвижен и каменно молчит. Гаспаров ведет своё о филологии, что

415

будто любить надо всякое слово, а не только которое понравилось, цитирует Мандельштама «Я забыл ненужное я»; было счастье расти, слушая выступления и читая статьи Аверинцева; счастье, радость и жизнь было и смотреть, как он становится. Ратгауз, который делает Аверинцева блестящим железобетонным, просит вдову Михайлова: Нора Андреевна, представьтесь пожалуйста; та встает. Ольга Алек­сандровна Седакова в темносерых пиджаке и брюках поднимается прямо на эстраду, не обходя по ступенькам; голос Аверинцева, гово­рит она, всегда особенный и неожиданный; ум и чувство у него еще не разъединились. О.Георгий Кочетков иконописный в белом говорит задушенным голосом о проповедях Аверинцева; он приглашал его, болезненною, имлтарь, «там всё-таки и посидеть можно»; блаженное чувство, теплое, свойское; всё так прекрасно. Фрейдин: Аверинцев у Надежды Яковлевны, и насколько она сознавала уже выполненным всё свое дс in. настолько его дело —миссия? — постоянно творилось в нем; аи ни, 0и in it непрестанном исполнении долга. Как-то Аве­ринцев задумал заметить Н.Я. о ее слишком нелюбви к некоторым людям; не надо так делать, отсоветовала Наталья Петровна, она тебя выбросит м окошко; но там первый этаж, практично возразил он и всё Надежде Яковлевне высказал. Та терпеливо выслушала; но во­обще-то наша поэзия минное поле, при неверном шаге попадаешь в историю, и никто не умел это делать как Мандельштам. Только ли поэзия, усомнился я, рассказывая сегодня всё Азе Алибековне, и она усмехнулась.

Геогрий Степанович Кнабе определил теперешний кризис куль­туры как отчуждение общего, нормативного, правильного, законно­го в пользу бормотания. Вернемся к риторике Аристотеля, невыра­ зимое надо выразить внятным, обращенным, красивым — готовым словом, как его называли Аверинцев и Михайлов.

Померанц: Аверинцев предсказывал ему, что «православие или переменится, или погибнет». Брагинская: любой образец аверинцевского текста был живым. Микушевич: не тягостен ли научный ате­изм,