перевозить вещи на корабль, стоявший под загрузкой на причале Баренцбурга. Капитан был заранее предупрежден о пассажирах из консульства и выделил в наше распоряжение свободные каюты.
За несколько часов до отхода судна мы прибыли в полном составе на причал и, отдав команде грузчиков необходимые распоряжения, прошли в наши каюты, чтобы вместе с Евгением Максимовичем и новым секретарем консульства Таратенковым выпить на «посошок». Не успели мы как следует расположиться, как в дверь постучали. В проеме стоял матрос:
— Капитан просит вас пройти к нему.
Я последовал за матросом, который провел меня в капитанскую каюту. В каюте кроме капитана находился А. Соколов. При моем появлении они прервали разговор, а директор рудника стал упрямо сверлить глазами ковер капитанского жилища.
— Вы знаете, Борис Николаевич, — смущенно начал капитан, — у нас возникли проблемы.
— Какие?
— Мы не сможем взять на борт ваш катер. Вы знаете, он довольно громоздкий, тяжелый… У нас нет крепежа, так что мы боимся, что его сможет смыть волной. Баренцево море сейчас неспокойное, знаете… Гм…
— А как с автомашинами?
— Никаких проблем. Все погружено, принайтовлено — можете посмотреть.
— Я вам охотно верю. Так закрепите и катер, как можете. Если его, паче чаяния, смоет в море, мы никаких претензий вам предъявлять не будем. Даю честное слово. Могу дать в этом расписку.
— Нет, катер я на борт взять не могу.
— Почему?
— Не могу и все. Большая ответственность… — Капитан искоса бросил взгляд на Соколова. Тот плотоядно улыбнулся, но ничего не сказал. Было, как в майский шпицбергенский день, ясно, что директор решил явочным порядком овладеть катером и не допустить его отправки на материк. Для этого он и пришел к капитану и уговорил его под надуманным предлогом не брать катер. Капитан был подневольным человеком и уступил. Позднее, по прибытии в мурманский порт, механик или штурман корабля подтвердил мне эту версию.
Что было делать? До отхода судна оставалось часа полтора-два. Решение принимал, конечно, мой сотрудник, приобретший катер. Он кинулся к капитану, но вернулся ни с чем. Посовещавшись, мы решили отбуксировать его обратно в консульство. Мы впрягли в прицеп зингеровский «батон» и поехали в замок Иф. Расстояние было небольшое — всего около километра, однако дорога шла все время в гору, а «батончик» грозил того гляди развалиться сам, не то чтобы вести еще и тяжеленный катер с прицепом.
Но Бог миловал, мы благополучно добрались до подножия Мирумирки, впопыхах, чувствуя на себе чьи-то взгляды из зашторенных окон, отцепили прицеп и погнали обратно на корабль. Сразу после нашего возвращения капитан подал команду отдать швартовы.
Мы поднялись на борт углевоза и посмотрели вниз на причал. Рядом со своим жалким «батоном» стоял испытанный друг, настоящий полярник и мужчина Евгений Максимович Зингер. Он махал нам шапкой и что-то кричал, но в это время углевоз дал гудок, и мы не расслышали его слов. Он вытер рукой глаза — вероятно, в глаз попала угольная пылинка, махнул еще раз шапкой и полез в УАЗ. Рядом с ним стоял и Сережа Таратенков, которому мы поручили караулить чужую частную собственность. (Забегая вперед, сообщу, что вызволить из Баренцбурга катер моему сотруднику так и не удалось. Таратенков примерно выполнял обязанности сторожа до конца своей командировки. Что стало потом, неизвестно. Известно только, что директором баренцбургского рудника, а значит, и хозяином жизни в Баренцбурге, до сих пор остается Александр Сергеевич Соколов.)
Причал уплывал от нас и сливался с берегом. В груди теснились противоречивые чувства: было жаль так покидать Баренцбург и расставаться со своим прошлым — а оно всегда прекрасно. С другой стороны, было чувство облегчения, что все хлопоты и невзгоды позади.
За кормой по серому склону крутого баренцбургского берега зеленой букашкой полз УАЗик Е. М. Зингера.
Полтора года тому назад я вылетал из Москвы полноправным гражданином СССР, а возвращался теперь гражданином новой и незнакомой России. Как-то она нас встретит? Но другой страны у нас не было. Мы верили, что она нас примет по-свойски.
Прощай, Шпицберген!
Прощай Грумант!
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Чей ты теперь будешь?
Как правило, разведка для человека становится занятием всей или почти всей его жизни, поэтому расставание с ней всегда болезненно и драматично. Сотрудник, в течение тридцати-сорока лет привыкший к определенному режиму и вприпрыжку бежавший по утрам на службу, не может покинуть ее со спокойным сердцем. Перефразируя слова одного литературного героя, уйти в отставку для разведчика — это все равно что после вкусных и острых шпикачиков перейти на овсяную кашку. Далеко не всем удается адаптироваться к «мирной» жизни и найти в ней свою нишу.
Вообще-то и в буквальном, и в переносном смысле из разведки не уходят. В советские времена уволиться со службы до достижения выслуги лет было намного труднее, чем поступить на нее. Уважительными причинами для досрочного увольнения были две: а) несоответствие моральным и военно- дисциплинарным требованиям («аморалка», пьянка и т. п.); б) ухудшение здоровья.
Когда с легкой руки Главного Перестройщика в стране наступила чехарда, а «демократы» стали не только обходиться без разведки, но и шельмовать ее, то для Службы наступили самые черные с момента ее основания дни: народ повалил из нее валом, потому что никаких препятствий для ухода на «гражданку» больше не существовало. Оскорбленные бездушным отношением, не востребованные государством сотрудники в самом расцвете своей оперативной карьеры уходили в бизнес, на обслуживание «новых» русских или других ветвей власти. Потери были огромные и невосполнимые. С ними могут сравниться лишь потери, выпавшие на долю нашему научно-техническому потенциалу, вызванные утечкой кадров за границу.
Конечно, жизненную ломку выдержали не все. Но и на новом поприще большинство сотрудников разведки подтвердили свою профессиональную пригодность. Один из моих близких товарищей в звании полковника начал свою финансовую карьеру швейцаром в банке. При очередной переаттестации сотрудников кадровики, к своему удивлению, обнаружили его «бэкграунд» и предложили ему работу в качестве руководителя отдела. Потом он заочно получил финансовое образование, стажировался в Англии и занимает теперь пост вице-президента «Внешторгбанка». Другой мой товарищ по работе стал министром обороны, иные занимали или продолжают занимать высокие посты в российском правительстве.
Переход моего бронепоезда на «гражданские» рельсы был достаточно плавным и почти безболезненным. Сделано это было со второй попытки. Первая попытка отойти от активной службы была предпринята после возвращения из шпицбергенской командировки. Я уезжал в Баренцбург из Советского Союза, а вернулся в Россию. «Новое» отечество приняло меня, мягко говоря, прохладно. Мы оба не были готовы к этой встрече. Посовещавшись с товарищами и с самим собой, я решил, что в разведке мне делать было больше нечего, и подал рапорт на увольнение.
Машина отчуждения сотрудников от службы работала на всех парах, и скоро мой рапорт, пройдя все этапы сбора подписей, оказался на самом важном столе. И в этот самый момент мне позвонил коллега по работе в Стокгольме и предложил поработать на поприще воспитания молодых кадров. После некоторых колебаний (никогда не любил педагогику) и негативного опыта при поиске своей «ниши» на «гражданке» предложение было принято. Рапорт на увольнение был порван, и я два года в нашем краснознаменном учебном заведении преподавал оперативные дисциплины на шведском языке. Результаты, на мой взгляд, были не очень ободряющие: в свой актив я смог записать составление для будущих поколений разведчиков
