«Шпигель»: Нынешние дебаты столь глубоко не заходят. Сегодня политика, скорее, похожа на ремонтную контору. Главный вопрос: как бы чуть-чуть починить капитализм.
Маркс: Еще придет время и для глубоких вопросов. Будем говорить и о хедж-фондах, и о мировом социальном экономическом порядке. Может быть, придется задуматься и об укреплении валютных фондов, о правилах и об этике. Сейчас еще не время. Но это впереди. Я согласен открыть дискуссию.
«Шпигель»: Кое-где делаются уж очень радикальные выводы. Например, в Латинской Америке происходит просто поразительное возвращение социализма.
Маркс: Сама эта реакция понятна, нечему удивляться. Но левые популисты в Венесуэле столь же опасны, как и популисты правые. Мессианство популистов опасно всегда.
«Шпигель «: И в Германии усилился приток людей в левые партии.
Маркс: Но все-таки это еще не большинство.
«Шпигель»: Вы сейчас не скупитесь на политические рекомендации. А ведь сама церковь долгое время игнорировала проблемы нищеты и раскола в обществе.
Маркс: Минуточку, минуточку. Социальная доктрина католической церкви началась не с первой энциклики 1891 года. Социальное движение церкви началось раньше. Церковь стала протестовать против детского труда, когда о марксизме еще никто не слышал. Но социальное движение никогда не стремилось к революции, а только к социальной реформе. Оно желало и желает постоянного реформирования системы. В этом мы существенно отличаемся от марксизма.
«Шпигель»: Но это дела давние. А потом очень долго насчет социальной доктрины католической церкви ничего и слышно не было.
Маркс: Это верно. Действительно, в течение долгого времени систематической работы не велось. Многие режимы в Латинской Америке считали ее или устаревшей, или опасной. А в Европе она была включена в социальные законодательства. Например, страхование против безработицы было внедрено по инициативе католического священника Хайнриха Браунса, который восемь лет был министром труда в Веймарской республике. Тогда существовало совсем иное представление о том, как превратить социальную доктрину церкви в политическую программу. Во многих странах ничего похожего не произошло, и об этом можно только сожалеть.
«Шпигель»: В своей книге Вы резко критикуете капитализм. Создается впечатление, что у вас есть и свой интерес, поскольку церковь долгое время не участвовала в политических дискуссиях.
Маркс: Этот упрек я принять не могу. Я давно работаю в области социального движения и социальной доктрины католической церкви. И надо сказать, что первый отчет о бедности в Германии был подготовлен церковным объединением Caritas. Наши священники лишь тогда выполняют миссию, возложенную на них Иисусом, когда помнят и о благотворительной стороне: где в нашем районе сконцентрированы бедняки? Если это утратить, то в церкви будет чего-то недоставать.
«Шпигель»: Именно так церковь и воспринимается в обществе — как благотворительное учреждение. Но Вам этого подхода, кажется, недостаточно?
Маркс: Без сомнения, эти задачи важны, и они — в центре внимания. Но этот подход недостаточен. Иначе мне не нужна бы была католическая социальная доктрина, а мне очень хотелось бы, чтобы люди вновь открыли ее для себя. Идеального мира мы не создадим, но структуры общества надо менять. Нужно, чтобы сложилось государство социальное, нужна справедливая глобализация и нужно, чтобы каждый мог участвовать в распределении доходов. Бедные и обделенные должны получить свой шанс.
«Шпигель»: Является ли ваша книга одновременно и попыткой предостеречь — хотя и не напрямую — от марксизма?
Маркс: В какой-то степени это полемика с левыми, выступление против возрождения марксистской политики.
«Шпигель»: Вы имеете в виду партию «Левые»?
Маркс: Конечно. Потому что в моем понимании это партия, не осмыслившая своего прошлого и не заявляющая открыто, что она понимает под марксизмом.
«Шпигель»: Несколько странно, что католический епископ дает наставления левым в вопросах марксизма.
Маркс: Ну, меня к этому обязывает фамилия.
«Шпигель»: Г-н архиепископ, мы благодарим вас за эту беседу».
Я не собираюсь обсуждать отдельные положения, высказанные архиепископом Марксом в этой беседе. Не собираюсь полемизировать с этими положениями. Я привел столь длинную цитату для того, чтобы читатель мог в полной мере оценить интонацию. Все, что говорит о Карле Марксе его высокопоставленный католический однофамилец, проникнуто огромным уважением, пониманием масштаба обсуждаемой фигуры, значимости для XXI века и фигуры самой по себе, и сделанных этой фигурой открытий. В «Бесах» один герой говорит другому. «Оставьте ваш тон и возьмите человеческий». Архиепископ Маркс разговаривает о своем однофамильце, взяв верный — именно человеческий — тон. В таком же тоне — тоне восхищенной ответственности — говорит о Карле Марксе Далай-лама.
К сожалению, есть и другой тон. Он особо огорчителен тогда, когда на него переходят люди умные и интонационно чуткие. Такие, как Сергей Георгиевич Кара-Мурза. Я читаю его новую книгу «Маркс против русской революции» и мучительно пытаюсь ответить на вопрос: что происходит с некоторыми моими далеко не маргинальными соотечественниками?
Почему они, во-первых, вообще становятся в весьма специфический строй?
Почему они, во-вторых, становятся в этот строй именно сейчас? В условиях, когда весь мир отказывается от антимарксистского скепсиса. И ладно бы речь шла о пересмотре идей Маркса. Так нет, надо выяснить с покойником отношения на очень специфическом уровне. Тон, который задан далеко не лучшей нашей традицией, согласно которой сильно выпивший человек начинает приставать к соседу с вопросом: «Ты меня уважаешь? Нет, скажи: ты меня уважаешь?»
Это достойно? Нет. Это умно? Опять же, нет. Может быть, это хотя бы оригинально? Так ведь тоже нет.
О русофобии Маркса в нынешней России сказано столько, что хочется выть от тоски и стыда за страну, которая 70 лет держала на стенке портрет бородатого еврейского гения, а потом начала с ним эту пошлую, безмерно унизительную разборку. Если бы Маркс был ультра-русофобом, маркизом де Кюстином, возведенным в сотую степень… Если бы, повторяю, это находилось на одной чаше весов, а на другой — какая-то новая истина о мире и человечестве, то что бы перевесило?
Это — первое.
Второе — раньше думать надо было… «Побегала ты, голубушка Россия, 70 лет под красным знаменем, восклицая: «Под знаменем Маркса—Ленина, под руководством Коммунистической партии — вперед к победе коммунизма!»»… Выяснила через 70 лет, что поклонялась черте кому… Тогда еще 70 лет постой-ка в уголке и поисправляйся… Кайся за дурь, тебе будут нравоучения читать и учить уму-разуму. А поскольку 70-ти лет на исправление нет, то умри — прими наказание за грех свой, дурь свою и так далее». Вот так примерно смотрят на русских, когда они пытаются отречься от Маркса и «коммунистического греха».
Ну, а теперь третье. Маркс русофобом не был. Повторяю — если бы он был русофобом и тайным каннибалом, это ничего бы не изменило в его вкладе в развитие человечества. Но он не был ни русофобом, ни каннибалом. Сказки о русофобии Маркса должны не только дискредитировать то, что не потеряло для России исторической актуальности, не только породить у нации стыд за свою историческую глупость и неразборчивость… Они, сказки эти провокационные, должны скрыть один из самых загадочных интеллектуально-политических сюжетов XIX века. Имя этого сюжета — зачарованность Маркса Россией, и именно Россией.
Зачарованность — третье состояние души. Это не любовь. И это не ненависть. Маркс — не Шубарт, любящий Россию, и не Энгельс, ненавидящий оную. У Маркса… Стоп! У какого Маркса? Маркса-обывателя? Маркса-политика? Маркса-журналиста? Маркса — наймита тайных сил? Маркса — разведчика, планирующего спецоперации? Мало ли сколько еще можно выявить — и напридумывать — Марксов? Неужели все эти фантомы (и неотменяемые реальные ипостаси) надо анализировать, испытывать, принимать или отвергать, описывать?! А зачем?
