Специалисты, натренированные в войнах за веру (это называлось «контрреформация» и стало узкой специальностью Ордена Иисуса, он же иезуитский Орден), получили новый богатый фактологический материал. Они его надлежащим образом обобщили и дали необходимые разъяснения обеспокоенным монархиям. Как конфессионально близким (Австро-Венгерская) так и конфессионально чуждым (Российская, Прусская, даже Британская). Страх перед экспортом революции оказался сильнее конфессиональных разногласий. Так это начиналось… И, наверное, кончилось бы ничем… Проигравшие классы, при любой изысканности своих размышлений (а кто может отказать де Местру в изысканности?), всё компрометируют — и фактом проигрыша, и жалобной интонацией.
Да, наверное, все бы в итоге ограничилось романтической ностальгией по «временам Айвенго» и реставрационной унылой заумью.
Но тут на помощь обиженным и ностальгирующим пришел победивший, а не проигравший класс. К тому же напуганный не на шутку Парижской Коммуной и очень уж страстными воспоминаниями народа, постоянно требующего, видите ли, «хлеба и Конституции 1793 года». Победивший буржуазный класс к этому времени уже пустил глубокие корни и не боялся каких-то там роялистов и их приспешников. По крайней мере, Коммуны он боялся намного больше.
Победитель не ноет. Он бьет наотмашь. Ударили там, где вызов ощущался сильнее всего, — во Франции. Заказ победившего класса на дискредитацию якобинства и революционаризма как такового блестяще выполнил французский историк Ипполит Тэн, создавший многотомную историю Великой буржуазной революции. Тэн сделал с Французской революцией примерно то же, что Солженицын с Октябрьской. Только Солженицын в силу профессии, темперамента, специфичности ангажемента работу выполнил плохо. Необъективно, публицистически, с неадекватной взятой роли предвзятостью.
Тэн сделал свое дело иначе — с филигранной точностью, богатством собранной фактуры, тонкостью и умом. А поскольку все французские государственники пережили шок проигранной франко-прусской войны и воочию увидели, как революционный нож Коммуны может оказываться подспорьем для иноземцев (сравни субкультуру, сформировавшуюся вокруг темы «немцы и Ленин»), то удар был и впрямь весьма ощутимым. Тэн нанес удар в основном все же по конкретной революции. Но — не только. Антиреволюционный заряд был. Роялисты и романтики поработали не зря. Им не хватало именно того, что предоставил Тэн, — жесткого, беспощадного, зрелого, конкретного подхода. Добавить к такому подходу и таким, прекрасно обработанным и осмысленным, данным виньетки антиреволюционаризма не составляло труда. Да и сам Тэн отнюдь не хотел быть только фактологом и хроникером.
Он знал, что наносит удар, и знал, куда на самом деле этот удар направлен. Ответ занял десятилетие, а то и больше. Ведь речь идет о достаточно диффузных интеллектуальных процессах. В ответ Тэну были вовлечены очень и очень многие. И профессиональные историки, и филологи, и деятели культуры. Было ясно, что Тэн и его сподвижники бьют по исторической страсти, исторической новизне, новой идеальности и ее укоренению в Действительность.
Каков вызов — таков и ответ. На рубеже веков завязалась почти беспрецедентная схватка между людьми, уже дозревшими до того, чтобы присягнуть не конкретной идее и не тому или иному импульсу Новой Идеальности, а истории как череде этих импульсов, имеющих очень разное и — по логике их чередования — взаимоисключающее конкретное наполнение. И людьми, дозревшими опять же до того, чтобы отвергнуть всю историю как череду подобных импульсов Новизны. Отвергнуть, опять же, не какой-то отдельный «нехороший» импульс, а всю «энергосистему», производящую импульсы.
В этот период, кстати, уже открыто произносилось все то, что потом начало стыдливо камуфлироваться с оглядкой на пресловутые нормы политкорректности. То есть дух исторической страсти открыто стал называться иудейским, еврейским духом. Порождением аутентичного и секулярно трансформированного мессианства. А тут еще и марксизм взошел на дрожжах этой — будь она неладна — истории. Слепому же понятно, откуда ноги растут!
Отвечая школе Тэна, Ромен Роллан и его очень на разное ориентированные сторонники (например, истовый католик Поль Клодель) заявили о верности духу истории и неотторжимому от этого духа революционаризму. Для Клоделя любимый герой, олицетворяющий этот (христианский, как он полагал, по генезису) дух творческой исторической обеспокоенности, — Христофор Колумб. Ромен Роллан же сосредоточивается на оппонировании Тэну в вопросе о содержании конкретной революции — Великой революции 1789 года. В серии своих драматургических произведений — «драм революции» и «трагедий веры» — Ромэн Роллан исследует страсть по исторической новизне с разных сторон. Но любимый герой Ромена Роллана — не Робеспьер и не Мирабо. Его любимый герой — Святой Христофор, несущий на своих плечах младенца по имени Грядущий день, то есть этот самый драгоценный, по мнению Роллана, дух исторической страсти по Новому.
Война сторонников истории и ее противников велась отнюдь не только на территории художественных образов, символов и метафор. Она велась и на территории строгой исторической науки. Что такое школа Анналов? Что такое «Апология истории» Марка Блока? Это именно война за право возлюбить историю как сверхтонкую пленку, рождающую раз за разом Новое Идеальное и позволяющую Святому Христофору нести на плечах младенца, Христофору Колумбу пускаться в путь, человечеству мучительно двигаться по пути, вехами на котором являются импульсы Нового Идеального.
В сладко-ядовитой песне известнейшего советского барда Бориса Гребенщикова «Комиссар» есть такие строки: «Комиссар, просто нам изначально дан выбор — история или любовь».
Творчество Роллана, Клоделя, Томаса Манна, Марка Блока и сотен других интеллектуальных подвижников, столкнувшихся на стыке XIX и XX веков с новым вызовом — вызовом отрицания всего духа истории, — посвящено доказательству обратного. «Революция как любовь», — говорит Роллан, показывая революционную жестокость и маразм «поедания своих детей» с беспощадностью, превышающей тэновскую. «И все же — революция как любовь. Горе тому, кто не понимает этого».
Ромен Роллан говорит об утесе, в который бьются волны истории. Да, они разбиваются об утес человеческой косности, и что? Упорство воли — залог победы Океана добра над Утесом зла. И нужно, чтобы волны дыбились одна за другой, «чтобы великое дело Конвента было доведено до конца».
Человеческая страсть откликается на конкретное Новое Идеальное. Она не может пока откликнуться на весь Путь с его Вехами. Да и сможет ли она сделать это хоть когда-нибудь? Гегель считал, что это
