дней Вова был зарегистрирован как «рабочая сила» для «великой Германии»...
Открывая заплаканные глаза, мальчик видел полутёмный вагон, переполненный такими же, как он, ребятами. Он плотнее прижимался к стенке вагона и старался думать о том, как вернётся — всё равно вернется! — домой. А поезд полз и полз вперед» постукивая колёсами и поскрипывая сухими доскам» старых товарных вагонов, похожих на коробки. И как ни силился Вова думать о чём-нибудь другом, но никак не мог забыть, что с каждой минутой его увозят всё дальше и дальше от родного дома.
В НЕВОЛЕ
Поезд ушёл на запад. Яркий свет летнего солнца еле пробивался через узкие решётки окон, точно в тюремную камеру. В вагонах, переполненных подростками, было тесно и душно. Днём от накалившихся железных крыш становилось невыносимо душно. Ехали уже вторые сутки.
Вова, я так пить хочу... Нет ли у тебя водички?— вдруг заговорил Толя, школьный товарищ Вовы.
Есть, наверно.
Он порылся у себя в узелке и достал литровую бутылку со сладким чаем, который мама приготовила ему в дорогу.
Вова точно окаменел. За прошедшие сутки он ни разу не покинул своего угла, не притронулся к еде. Сидел, закрыв лицо руками, и тревожно прислушивался к шёпоту спутников.
Нудный и монотонный перестук колёс мешал ему сосредоточиться и думать о том единственном, что его теперь волновало. Казалось, колёса сами выговаривают: «Как бежать? как бежать? как бежать?»
Толя!— наконец заговорил Вова.
Что?
Сядь ближе... Ещё ближе... Ты знаешь, о чём я думаю?— прошептал Вова прямо в ухо товарищу.
Не знаю.
Честное пионерское!— торжественно прошептал Толя и прижался к Вове.
Давай убежим!
Как только откроют вагоны, мы и удерём.
А если нас поймают?
Надо, чтоб не поймали... Спрячемся, а, когда поезд уйдёт, побежим по линии назад, домой...
А из вагона-то как выбраться?— допытывался Толя.
Не знаю. Пока ещё не знаю,— почти сердито сказал Вова и замолчал.
Толя подумал, что уйти будет очень-очень трудно, но ничего не сказал, чтобы не расхолаживать товарища. В самом деле, о чём же им сейчас и думать, как не о побеге? Ловя взглядом солнечного зайчика, пробившегося сквозь решётку окна, Толя мечтал: «Хорошо бы, поезд остановился ночью где-нибудь в глухом месте, а ещё лучше, если бы произошло крушение. Тогда-то мы бы удрали...»
На остановке широкая дверь теплушки открылась, и перед ребятами предстал высокий и тонкий, как жердь, человек с рябым лицом.
Дерюгин! Монтёр!— прошептал Вова и, покраснев от бессильного гнева, стиснул Толино плечо.— Это он за мамой приходил!
Эй, заморыши!— крикнул Дерюгин.— Жратву получать!
принёсших оцинкованный бак с чёрной жидкостью и ящик с хлебом. Мухи облепили тонкие куски чёрного сырого хлеба.
«Как на помойке!»— с отвращением подумал Вова.
Дети, измученные жаждой, зазвенели кружками, котелками, бутылками. Полицейский черпал полулитровой меркой мутную жижу и выдавал каждому по куску хлеба. Жижица называлась «кофе». Тёплая, с каким-то непонятным запахом, горьковатая, она вызывала тошноту.
Я не хочу кофе!— вызывающе сказал Вова, когда очередь дошла до него.
— Следующий,— гаркнул полицейский и вылил порцию Вовы другому мальчику.
Получив свою порцию, Толя озлобленно буркнул: Собак лучше кормят...
—И Собака такое есть не будет,— откликнулся кто-то в другом углу вагона.
Гады!— произнёс третий тихим, но твёрдым голосом.
Вова положил ломтик хлеба на узелок и вернулся к двери.
Ласково светило солнце. Совсем близко зеленели высокие ветвистые липы. Вдали расстилался ярко- зелёный, приветливый ковёр полей. Вова по-настоящему ощутил дыхание тёплого, душистого воздуха. Ему мучительно захотелось сейчас же, сию минуту, выпрыгнуть из вагона и убежать в поле.
Вова,— тихо произнёс Толя, притрагиваясь к его плечу,— смотри, как там хорошо, в степи.
Хорошо...— грустно подтвердил Вова.
Можно сходить до ветру?— вдруг спросил Вова у полицейского, подошедшего к вагону.
Куда?— нахмурился тот.
До ветру, понимаете? — повторил он, и голос его дрогнул.
Конечно же, Дерюгин прекрасно понимает Вову, но просто издевается, переспрашивая.
Сидеть!— рявкнул полицейский.
У меня живот болит!— солгал Вова.
Сидеть! Сказано сидеть — и сиди!— Дерюгин кричал, хотя Вова стоял рядом с ним. Все поняли, что полицейский хочет выслужиться перед конвоиром.
Но конвоир равнодушно покуривал, ни на что не обращая внимания. Он ни разу не взглянул ни на ребят, ни на полицейского. Вова глядел на него и думал с ненавистью: «Чугунный!» Когда закончилась раздача пищи, тяжёлая дверь заскрипела.
стукнула металлическая щеколда, и в теплушке опять стало темно, душно и тихо.
Вова и Толя, грустные и подавленные, отошли в свой угол. К ним подсел черноглазый мальчик, который при посадке помог Вове взобраться в вагон.
Не уйти,— сказал он тихо, как будто продолжая разговор Толи и Вовы, начатый до остановки.
Что?— переспросил Вова.
Я говорю, из вагона, пожалуй, не удрать.
Они разговорились.
Вот приедем на место, тогда, может, и удерём. Верьте, я не подведу... Меня зовут Жора,— сказал черноглазый, вспомнив, что новые приятели не знают, как его звать.
Видали мы таких бегунов...— подзадорил Толя.
Но Жору это не обидело. Он ещё ближе подсел к Толе.
Я уже, знаешь, где побывал?— продолжал он с задором.— И в Белоруссии, и на Дальнем Востоке... Родителей два раза терял, и всё равно не пропал.
Как два раза?— удивился Вова.
Он как-то сразу доверился Жоре и подумал: «Может, нам как раз не хватает именно такого смелого товарища».
Я ни отца, ни матери не помню. Они, говорят, от пожара погибли, когда я совсем маленький был. Меня устроили в детский дом, а потом усыновили хорошие люди. Пограничник один с женой... Я его папой звал и любил очень,— вздохнул Жора.— И маму Лизу любил. Когда началась война, папу на заставе убили. Мы поехали с Лизой к её родным в Курск, а по дороге фашисты налетели, поезд разбомбили, и больше я Лизу не видел... Попал я тут в деревню, к дядьке одному. У него сын Вася, мне ровесник. Как немцы пришли, дядька
