Альтернативная культура. Энциклопедия

самоубийство уже не являются чем-то экстраординарным; интересны способы и подробности. И даже много больше: избиения и унижения, подробные порнографические сцены, все виды половых извращений, пытки, каннибализм, копрофагия. Излишними, опять-таки, оказываются слишком человеческие реакции на все это: достаточно все тех же выделений от слишком сильного шока, криков боли или наслаждения. Наслаждения даже, пожалуй, больше. Действительно, герои Д. П. способны получать удовольствие абсолютно от всего. Они смакуют жизнь, смакуют смерть. Но — никакой мизантропии. Д. П. (и в этом ее странное родство с Достоевским, еще более — с Гоголем) — скандальна внутренне, она изобилует абсурдными ситуациями. Даже самые жуткие сцены описаны так, что выглядят в первую очередь как чудовищная нелепость, скорее, не пугают, а вызывают ухмылку. Таковы, например, «поганенькие человечишки» Юрия Мамлеева, которые превращают собственную жизнь в диковатый цирк. Впрочем, у Мамлеева, декларирующего умеренный консерватизм, какая-никакая рефлексия еще остается. Владимир Сорокин и Егор Радов идут дальше: все унижения, оскорбления и мучения проходят как часть холодноватой игры, никто ни о чем не переживает, только реагирует на разнообразные раздражители. Тут уже все персонажи — нечто вроде человекообразного орнамента на поверхности языковых игрищ. Сорокин бесконечно тасует стили, пользуясь одним, но всегда безотказным приемом: в какой-то момент тщательно выстраиваемое, линейное, похожее сразу на всю русскую литературу повествование сходит с ума. И начинается чудовищный кавардак, со всеми уже перечисленными признаками; впрочем, более всего Сорокин любит человеческие фекалии и антропофагию, Радов —наркотики. Соответственно, у одного мир выглядит как сцена из искаженного соцреалистического романа, а у другого — как галлюцинация бывалого «торчка». Смачный коктейль из психоделики и добротного мистицизма предлагала в своих рассказах Юлия Кисина. Типологически сходный с сорокинским подход и у Саши Соколова, но тут тщательно взлелеянная старообразность стиля становится слишком навязчивой: персонажи, ситуации, метафоры скроены прихотливо и для суровых российских мест диковинно, но приедаются еще быстрее, чем монстры Сорокина и Мамлеева.

Близок к Д. П. и Виктор Ерофеев, умело соединяющий в своих романах порнографию, эсхатологию и умеренный традиционализм. Впрочем, что у него получается лучше всего — это предъявлять счет к российской классике по любому поводу. Витающий над оной призрак морализма, похоже, страшит Ерофеева намного больше, чем самые лихие выходки коллег по цеху. Не так у Эдуарда Лимонова. Его ранние, наиболее известные тексты полны глубочайшего искреннего отчаяния; он матерится, бунтует и терзает свою плоть все новыми наслаждениями, потому что страшится оказаться в ситуации буржуазной, предсказуемой — отсюда и его дальнейшее знаменитое превращение в собственного героя, отстраивание жизни по намеченному сюжету.

Конечно, истекшая желчью и ядом Д. П. изначально не претендовала на складывание в определенную школу. Но достаточно и того, что она выругалась и выблевалась за все столетия насильственного целеполагания и чуткого руководства, цензуры и революционного узколобия, цеховой субординации и школярского долженствования. То есть произошла своеобразная санация словесности, во многом однобокая, но достаточная для того, чтобы освободить следующее поколение писателей от тяжеловесных призраков прошлого.

[Д. Десятерик]

СМ.: Евразийство, Готы, Кибер-панк, Мат, ИБП, Постмодернизм, Провокация, Пустотность, Сетература, Чернуха.

Е

Евразийство

ЕВРАЗИЙСТВО — концепция русской культуры как феномена, который соединяет в себе западные и восточные черты, но не относится ни к Востоку, ни к Западу. Впервые была сформулирована основателем Пражского лингвистического кружка, филологом Николаем Трубецким в работе «Европа и Человечество».

Антисоветское Е. эмигрантских мыслителей (1921-1929) было реакцией на крах Российской империи. Вместо феодального культа монархии и вассальной зависимости родовой знати окраин от центра была нужна новая концепция, приемлемая как для военной диктатуры, так и для республики, отрицающая экономический детерминизм, борьбу классов, необходимость освобождения наций. Не столь явно, но не менее интенсивно Е. развивалось и в СССР.

Советская элита начала принимать «особый путь» России и прочий имперский багаж в конце сороковых годов, но прорывом стало возрождение концепции триединства русских, украинцев и белорусов, как наследников Киевской Руси, во время празднования 300-летия Переяславской Рады (1954), когда Украине был передан Крым.

Это — год рождения советского Е. Сворачивание программы мировой революции, исходя из которой строились национальные отношения в СССР, компенсировалось идеологией, сочетающей русский традиционализм и коммунизм. Как следствие, в период оттепели советский патриотизм и либеральный шестидесятнический «космополитизм» вошли в состояние непреодолимого конфликта, последствия которого ощутимы до сих пор. Советские «красно-коричневые» создали ряд произведений (наиболее известен роман Ивана Шевцова «Тля»), где в неявной форме отражены их идеи. Евразийские идеи развивал и историк Лев Гумилев. Его «этногенез» — по сути, история кочевников и оседлых жителей, прочитанная с евразийских позиций и оправдывающая славяно-тюркский характер Российской империи. Так цивилизационная схема (как успешный антипод марксизма), введенная в советскую науку, начала подтачивать официальную идеологию.

После 1991 года Е. в либеральной оболочке стало одним из суррогатов национальной идеи. А провозглашенное писателем Александром Прохановым соединение черносотенно-монархических идей с державным сталинизмом дало Е. мощный толчок.

Носителями Е. являются не только «жидоеды» из числа традиционных почвенников, кропавших доносы в ЦК КПСС, но и вчерашние эстетические некрофилы и «садистики» из кружка Юрия Мамлеева в Южинском. Последние относили себя к внутреннему диссидентству, противостоявшему не только советскому официозу, но и либерализму «внешнего диссидентства». Программным для них был самиздатовский роман Мамлеева «Шатуны», повествующий о новом типе серийного убийцы, что совершает преступления не только ради собственной извращенности, но и во имя постижения некой эзотерической истины. Из этого кружка вышли Александр Дугин, Гейдар Джемаль и еще ряд деятелей контркультуры и альтернативной политики, необычайно востребованных впоследствии из-за их умения перевести белогвардейщину, европейский фашизм и сталинский большевизм в модных терминах «новых правых».

Стоит отметить наиболее ярких идеологов российского Е.

Наиболее близок к традиции послевоенного «советского патриотизма» социолог Сергей Кара-Мурза. Адепты кличут его «народным философом». У него февраль 1917-го превращается в аналог 1991-го, а большевики в контрреволюционеров, что выступили против западного космополитизма, не понимая смысла своих действий. Затем, к счастью, родился Кара-Мурза и осознал истинный характер Октября силой своего интеллекта, — а также с помощью вульгаризированного Эриха Фромма и вырванных из исторического контекста мыслей Ленина, Грамши и Маркса. Причем из последнего берутся определенные построения,