— Всегда считал их серыми. А кто вам сказал?
— Бабушка. Она сказала, что они у вас прозрачные-прозрачные. И такого цвета… Голубо-серо- зелёного. Меняются. Вы разве не обращали внимания?
— Может, и обращал когда-то… И что же ещё рассказывала ваша бабушка?
— Ну не сердитесь. Мне захотелось хоть приблизительно вас представить, а вас расспрашивать показалось как-то… не так.
— Я… я и не сержусь. Мне просто интересно.
— Сказала, что у вас волосы русые. Когда вы были моложе, они топорщились вечным шухером, но бабушке так больше нравилось, чем сейчас. А сейчас вы их зализываете и делаете аккуратный до жути пробор. Зрение у вас всегда было не очень, но раньше вы не носили очков, а вот как стали аудитором… Мне кажется, это у вас больше психологическое.
— Знаете, а мне порой кажется, что у вас нет ни капельки уважения к собеседнику… к гораздо более взрослому собеседнику.
— Взрослый, маленький — какая разница? Я встречала детей, которые в десять были взрослыми, и взрослых, которые в пятьдесят оставались детьми, — пожала плечами рыжая. — А знаете, я еду на конкурс в Лондон!
— Правда? Здорово. И когда?
— Следующим летом… Я хочу поехать туда так, чтобы поплыть через Ла Манш. Послушаю море, — Полина вздохнула. — Вот странно — я всю жизнь мечтала послушать море, а сейчас вдруг подумала, что всё бы отдала, чтобы его не только послушать, но и увидеть… Как быстро человек хочет большего, чем получает. Или даже только может получить.
Анджей задумчиво мерил шагами парковую аллею. Вглядевшись в её глаза сегодня, когда они не отражали ночной фонарный свет, он впервые заметил, что они затянуты лёгкой туманной дымкой. Та же гладь моря, только мутная после шторма.
— Полина, а вас можно вылечить?
— Можно, кажется, — она не удивилась его вопросу. — Нужна пересадка роговицы. А ещё радужки… и хрусталика.
— А почему…
— Почему мы до сих пор этого не сделали? Потому что дорого, — просто ответила она. — А мы сначала на квартиру копили, потом на машину, теперь Сашку на подготовительные курсы в институт записали — вы знаете, он такой умный, что я ему даже завидую чуть-чуть. Экстерном школу в этом году заканчивает, на химический в МГУ собирается. И не факт, что роговица приживётся, плюс большая очередь… Ничего. Я привыкла, — мельком грустная улыбка. — К тому же я так давно не видела, что даже немножко боюсь, что будет, если снова смогу.
— Да… А что за конкурс? Сколько туров, какая программа?
Уголки губ Полины вдруг поползли вниз. Забавно, но когда рыжая огорчалась, её лицо сразу становилось похожим на грустный смайлик.
— Вообще-то… я хочу туда поехать. Но не знаю, получится ли.
— Почему?
— Потому… — она скомкала белые лепестки в кончиках пальцев и отшвырнула в сторону. — Потому что ко мне снова отнесутся как к говорящей обезьянке. Как всегда. Как везде.
Анджей немножко воровато огляделся, прежде чем сказать:
— А мне кажется, там люди другие…
— Люди везде одинаковые. И какие бы они не были, для них я в первую очередь буду слепой, а потом уже — флейтисткой.
Анджей вскинул бровь:
— Мне кажется или в последнее время вы стали менее жизнерадостны, чем в первый день нашего знакомства?
— Может… Хотя нет, не может, — она тряхнула головой. — Я же Полина. Солнечная. А солнце всегда жизнерадостно. Вот с кого надо брать пример.
— У солнца бывают затмения.
— Лишь когда его закрывает чужая тень.
Три.
— Где вы взяли ромашку в августе? — спросил Анджей.
— Это у бабушки надо спросить. Она мне подарила.
— И вы так безжалостно ощипываете бабушкин подарок?
— Бабушка разрешила мне его ощипать.
— Зачем?
— Погадать.
— А, на любовь?
— Конечно. А зачем ещё нужны ромашки?
Два.
— Можно ставить их в вазу. Это гуманнее.
— Гуманнее было бы их не срывать, а раз уж сорвал… Хотя мне кажется, что такая судьба лучше бессмысленного увядания. Эта ромашка всё равно скоро потеряла бы свою красоту. Только осталась бы никому не нужной.
— Любопытная точка зрения.
— Вы думаете, это неправильно, да? Да… Наверное, цветы должны жить.
— Я даже сказать ничего не успел, а вы уже считаете себя неправой.
— Ну, иногда у меня случаются приступы… сомнений.
— Или затмений?
— Может, и так.
Последний лепесток белой снежинкой упал на серость асфальта.
— Всё? — спросила Полина.
— Всё. И что получилось?
— Не любит, — вздохнула она.
— И кто же этот мальчик равнодушный?
Рыжая скомкала стебель в ладони:
— Секрет.
— Секрет так секрет, — смирился Анджей.
Дорога привычно несла вперёд свои машинные воды, изредка притормаживаемая плотинами светофоров.
— У меня ведь тридцать первого день рождения, — сказала Полина, когда они уже вошли в арку.
— Да, я помню.
— Могу я вас кое о чём попросить?
— Ну… да, наверное.
— Подарите мне сказку.
Анджей невесело рассмеялся:
— Вот именно этого, увы, и не могу.
— Почему?
— Вы же поняли, что я перестал писать.
— Я поняла. И хочу, чтобы вы начали заново.
Опять она за своё, подумал Анджей. Поставила себе целью наставить на путь истинный его заблудшую душу?
— Я знаю… мы с вами похожи, — непривычно было слышать в её голосе деликатную осторожность. — Вы же тот, кто отличается от них. Вы остаётесь им, несмотря ни на что — просто забыли об этом. И очень может быть, что это и моё будущее… Я пишу просто так, для себя, и писателем себя не назову. Но если я в один далеко не прекрасный день брошу, то когда-нибудь я обязательно к этому вернусь. Через год или десять лет — неважно.
