— Да уж две луны…
— Травницу чего не позвали?
— А знахарка отказалась наотрез. Сказала, не жилица. А чего ж, так и сидеть, сложа руки, глядючи, как помирает? Жалко…
Когда вошли в хату, жарко натопленную да паркую, да увидел Малух болящую, сердце так и зашлось. Такая краса и во сне не могла присниться. Даже сейчас, когда девица полумертвая лежит: волосы, как текучее золото; высокая грудь натягивает застиранную до ветхости рубаху, кажется, что та сейчас лопнет; искусанные губы, обметанные лихорадкой, а все одно нежные, как у ребенка; густые пшеничные брови вразлет на высоком лбу; кожа, как пахта топленая, молочно-розовая. Жаль, что глаза прикрыты, заглянуть бы в них… Понятно, отчего так баба убивается, решила, небось, что выпала ей доля саму Ладу от смерти спасти, и наделит та её толикой бабского счастья. Вот тетёха! И знахарке потому не поверила… Думала, хочет она себе чужое везение забрать.
— Как думаешь, достойно одарит нас князь? — хитро улыбнувшись в усы, спросил Твердята. — Он ведь не только до сражений, он и до баб шибко охоч. Старшой наш о том, как никто иной ведает, сам дочку недавно в услужении отдал.
— Если довезем, — хмуро отозвался Малух, представив, как тяжела неволя, пусть и в княжьих хоромах.
— Марья, Марьюшка…
…пламенными мотыльками вспыхивают рунные росчерки, меняя привычный узор мира. Но как предательски дрожит рука от напряжения, как лихорадочно бьется сердце…
— Ты меня слышишь?
… пред глазами темный провал, в который страшно шагнуть, оставив позади прошлую жизнь. Может, не надо, оставить эту затею? Сделать шаг назад и забыть всё, как дурной сон… Но меркнет свет окрест, точно изначальная тьма стремится выскользнуть из сдерживающих её оков. Вскрикивает Тиса, отшатываясь. Щупальца мрака выстреливают из провала, впиваются в ставшее вдруг непослушным тело и тащат, тащат, тащат за собой…
— Да оставь ты её! — резкий грубый окрик врывается в сознание, прерывая череду воспоминаний. — Она все равно не откликнется. Да и не марья она, такие марьями не бывают.
— Разве не помнишь про царь-девицу? Марью Моревну? Равных ей ни в красоте, ни в бою не было… Сам посмотри на неё. Видать, не врали сказители, правду баяли, коль она сама из своего царства девичьего спустилась. А зачем да отчего, то нам знать не положено. Может, билась с кем-то? Малух говорил, вся израненная была, а пока везли, раны по дороге-то сами собой и затянулись. Опамятуется, сама решит, говорить нам о беде своей али нет.
Сливаются голоса в журчащий поток, отдаляются, оставляя смутное ощущение падения.
…обламываются ногти, скользя по осыпающейся волглой земле, сплошь перевитой оборванными корнями. Всего-то и надо, что выбраться из ямины, подняться к тому синему свету, что манящим отблеском мелькает высоко над головой. Со стоном разочарования соскальзывает вниз, не удержавшись… И снова упрямо карабкается вверх, цепляясь за малейшие щербины в земле, за торчащие древесные обрывки, за редкие камешки…
Опять вернулись голоса. Назойливыми мошками вьются над головой, лезут в уши, путая и без того туманные воспоминания.
— Видать, шибко сильный супротивник попался Марье Моревне, что осталась она одна, без своего войска. Знамо дело, коли такая богатырка сама едва жива осталась… Ой, гляди, Власыч! Очнулась!
— Да что ты?
Склоняются оба над ней. Глаза горят любопытством — серо-голубые, как небо перед грозой, девчачьи и тускло-зеленые, как затянутый ряской пруд, стариковские, едва различимые на сплошь заросшем пегими волосами лице. Тиса торопливо отводит взгляд. Какие безобразные лица… Совсем не такие, как представлялись ей в Ариане. Но чего уж теперь жалеть…
— Иииии, — радостно визжит девица с крысиной мордочкой, — опамятовалась наша богатырка…
Дробный топот спешащих на крик людей вторит её истошному воплю, от которого сводит скулы и хочется умереть. На этот раз по-настоящему.
— Кто ты? — вопрошает старик, пытливо ловя ускользающий взгляд арийки.
— Марья… — Ни к чему им знать о благодатном крае. Нечего им там делать. — Марья Моревна…
*****
— То-то я гляжу, изменилась ты безмерно… — протянул Родослав, разглядывая арийку.
Косая щель горькой ухмылки прорезалась на грубом, изрезанном трещинами-морщинами лице Морены:
— Изменили… Всего-то и вина моя в том, что не вовремя дала напиться воды Кащею… А потом и вовсе ушла за ним…
— А чего тебе от меня надобно? — услышав ненавистное имя, враждебно спросила Людмила, торопливо обойдя Морену и встав рядом с братом. Баюн, издали наблюдавший за развитием событий, решил, что гроза миновала, подобрался поближе. — Зачем пришла? Не лясы же точить, на жизнь нелегкую жалобиться… С каких пор Властительница смерти у смертных сочувствия ищет?
— С тех пор, как сама смерти возжелала.
Огорошенная ответом чародейка не нашлась, что и сказать в ответ. Зато котофей промолчать не смог:
— Так чего проще, иди и утопись. — Антон пихнул его ногой (с некоторых пор это вошло у него в привычку, слишком часто кот стал нарываться на неприятности, а точнее, навлекать их на других). — А что? — тихо возмутился Баюн. — Других губить можно, а самой никак? Один Птах чего стоит! — И уже громче добавил: — Чего тогда отбивалась?
Морена точно и не услышала страстную отповедь кота, объяснялась только с Хранительницей, хотя Людмила и не желала вникать в чужие злоключения:
— Ваши нападки для меня не страшнее комариных укусов, а лишние мучения мне не к чему. Калинов мост мне так и так не перейти. Я навеки привязана к Яви, но смогу уйти, если ты откроешь для меня Пути.
Невысказанных эмоций, отразившихся на лицах соратников чародейки, Морена даже не могла себе представить. Антона так просто перекосило от наглости твари.
— Так я ведь и заплатить могу… Жизнью… — Она легонько потянула поводок. Чернава дернулась, захрипела и зашлась сухим кашлем, мгновением позже обмякла и опять понуро замерла, мелко дрожа всем телом.
Родослав успел схватить вскинувшегося Антона, шепнул: — 'Не сейчас, пусть говорит… Потом разом ударим, не верю я в её бессмертие'.
— Нет.
— Что 'нет'? — переспросила чародейку Властительница смерти.
— Я не торгуюсь. Пути не для того созданы, что по ним шастал кто ни попадя. Сначала тебя в Навь пропусти, а потом ты обратно с навьим полчищем прорвешься…
— А она? — кивнула Морена на Чернаву. — Ты же добросердечная, тебе не жаль её?
— Ни капли.
— А вот брату твоему? Ишь, как жаром пышет, точно печка… Чувствует веревочку, точно на его шее затягивается.
— Ты… — прошипел Антон, но устоял на месте, понимая, что наскоки пока бесполезны. Его трясло от собственного бессилия, от невозможности что-то изменить. Капли пота щекотали затылок, скользя под волосами, сливались в леденящий спину ручеек. — Чужими жизнями легко расплачиваться, привычно.
— Что б ты понимал, щенок! — взъярилась Морена. Людмила и Родослав разом напряглись, готовясь отразить нападение. — Нити жизней только там рвутся, где тонки, а многие ещё за избавление от оков земных и благодарны остаются, потому что ничего ладного в их жалком существовании не было. Ну, —
