вирусу СПИДа. Свертываемость крови и содержание лейкоцитов тоже выглядели неплохо.
Идеальный донор, подумал Питер. Трагедия для одного или чудесное спасение для многих. Жизни полудюжины людей зависят от состояния его органов. Сначала Мамиконян получит сердце — получасовая операция, печень — еще два часа работы. Бригада урологов удалит почки, это еще час. Затем настанет очередь роговицы глаз, костей и других тканей.
Хоронить-то будет почти нечего.
— Сердце отправится в Садбери, — сказала Салли. — Кому-то очень повезло. Тесты на иммунологическую совместимость были превосходны — тут нет другого мнения.
Питер отошел от стойки и направился в главный корпус. Из приемного покоя туда вели массивные двойные двери. В третью операционную можно было попасть двумя путями. Он выбрал тот, что проходил мимо часовни.
Питер оставался равнодушен к религии. Его родители, жившие в Саскачеване, были белыми канадскими протестантами. Последний раз Питер был в церкви на чьей-то свадьбе. Предпоследний — на похоронах.
Из коридора ему было видно чету Банделло. Они сидели в часовне на длинной скамье. Мать юноши тихо плакала. Отец обнял ее за плечи. Сильный загар и цементная пыль на клетчатой ковбойке — наверное, строительный рабочий, скорее всего каменщик. В Торонто многие итальянские иммигранты этого поколения работали на стройках. Они приехали в Канаду после второй мировой войны и, чтобы обеспечить лучшую жизнь своим детям, не зная английского, вынуждены были браться за любую тяжелую работу.
И вот теперь сын этого человека мертв.
В оформлении часовни не было символики определенного вероисповедания, но отец мальчика смотрел вверх, словно видел на стене распятие, видел там своего Иисуса. Он перекрестился.
Где-то в Садбери, Питер знал, сейчас ликовали. Сердце везут! Чья-то жизнь будет спасена.
Но какой ценой!
Он медленно пошел дальше.
Наконец Питер добрался до комнаты, где хирурги готовились к операции. Отсюда через широкое застекленное окно хорошо просматривалась сама операционная. Большая часть хирургической бригады уже была на месте. Тело Энцо тоже было подготовлено: грудь выбрита, смазана двумя слоями раствора йода, и операционное поле заклеено прозрачной пленкой.
Питер старался рассмотреть то, что другие были обучены не замечать: лицо донора. Правда, видно было не так уж много; большая часть головы Энцо была закрыта тонкой хирургической простыней, наружу выглядывала лишь трубка дыхательного аппарата. Трансплантологи сознательно не интересовались личностью донора — так легче, считали они. Питер, наверное, единственный из всех присутствовавших знал имя юноши.
В «предбаннике» операционной были две мойки. Питер приступил к обязательной восьмиминутной процедуре мытья рук, и цифровой таймер над мойкой стал отсчитывать время в обратном направлении.
Минут через пять прибыл сам доктор Мамиконян и начал мыть руки у соседней мойки. Серо-стальные волосы и сухощавое удлиненное лицо делали его похожим больше на стареющего супермена, чем на хирурга.
— Вы кто? — спросил Мамиконян, не прерывая своего занятия.
— Питер Хобсон, сэр. Я аспирант, занимаюсь биомедицинской инженерией.
Мамиконян улыбнулся.
— Рад познакомиться, Питер. — Он все еще продолжал мыть руки. — Извините, что придется обойтись без рукопожатия. — На этот раз Питер удостоился усмешки великого человека. — Чем вы сегодня собираетесь заниматься?
— Ну, наша программа подготовки включает сорок часов работы с медицинской аппаратурой, как говорится, в реальных условиях, то есть в клинике. Профессор Кофакс — мой научный руководитель — договорился, что сегодня я займусь ЭКГ. — Он помолчал. — Если вы не против, сэр.
— Вот и отлично, — бодро произнес Мамиконян. — Смотрите и учитесь.
— Так я и сделаю, сэр.
Таймер над мойкой звякнул. С непривычки Питер чувствовал себя неловко: с рук капала вода, и ему отчаянно хотелось их вытереть. Он растерянно стоял, держа на весу мокрые ладони, пока к нему не подошла медсестра с полотенцем. Он взял его, вытер руки, а затем облачился в стерильный халат, который подала ему та же сестра.
— Размер перчаток? — спросила она.
— Седьмой.
Хрустнув пакетом, сестра достала оттуда тонкие резиновые перчатки и натянула их на растопыренные пальцы Питера.
Он вошел в операционную. Через стеклянный потолок с галереи для зрителей человек десять наблюдали за происходящим в операционной.
Тело Энцо лежало на операционном столе в центре помещения. Так было удобно наблюдать за подключенной к нему с помощью трубок аппаратурой: датчиком артериального давления, катетером, введенным в сердце для измерения кровенаполнения желудочка, аппаратом искусственного кровообращения. Молодая женщина явно азиатской наружности сидела на табуретке и внимательно следила за показаниями спирометра, датчика уровня углекислого газа и расходомера волюметрического перфузионного насоса.
До появления Питера эта женщина наблюдала также за электрокардиографом, укрепленным над головой Энцо. Питер сразу же занялся прибором: прежде всего подрегулировал контрастность и похолодел. Частота импульсов была в норме и не показывала признаков повреждения сердечной мышцы.
Парень юридически был признан мертвым, а его сердце работало как часы.
— Меня зовут Гуа, — приветливо сказала азиатка. — Вы здесь впервые?
Питер кивнул.
— Я уже присутствовал на нескольких операциях, но эта не идет ни в какое сравнение.
Хотя рот Гуа скрывала маска, по тонким лучикам морщинок, появившихся в уголках ее глаз, Питер заметил, что она улыбнулась.
— Ничего, со временем привыкнете. — Она старалась его успокоить.
На другом конце операционной светящаяся панель демонстрировала рентгеновский снимок грудной клетки Энцо. Легкие не съежились, поэтому большая часть снимка оставалась прозрачной. В центре четко вырисовывались очертания сердца — оно выглядело великолепно.
Вошел Мамиконян. Все сразу повернулись к нему — дирижеру их оркестра.
— Доброе утро! — Голос великого человека звучал вполне жизнерадостно. — Ну что, начнем? — Он подошел к операционному столу.
— Кровяное давление падает, — доложила Гуа.
— Кристаллоидную жидкость, пожалуйста. — Мамиконян мельком глянул на показания приборов. — И введите еще немного допамина.
Мамиконян стоял справа от тела Энцо, у его груди. Напротив операционная сестра держала в руке ретрактор брюшной стенки. Пять литровых бутылей ледяного раствора Рингера — солей молочной кислоты — выстроились на столике ровной шеренгой, чтобы их можно было быстро вылить в грудную полость. Сестра также держала наготове шесть упаковок консервированных эритроцитов. Питеру было не по себе. Он постарался встать в сторонке, у изголовья операционного стола.
Рядом с Питером расположился специалист по перфузии органов — сикх в большом зеленом колпаке поверх тюрбана. Он следил за показаниями сразу нескольких приборов. Их названия можно было прочитать на шкалах: «температурные датчики», «артериальный расход» и «сердечный сахар». Еще один техник внимательно следил, как вздымались и опадали черные мехи дыхательного аппарата. Энцо все еще дышал нормально.
— Приступим, — скомандовал Мамиконян. Сестра сделала какой-то укол в тело донора, затем объявила в микрофон, свисавший с потолка на тонком проводе:
— Миолок введен в 10.02 утра.
Доктор Мамиконян жестом попросил скальпель и сделал глубокий разрез от адамова яблока почти до
