– Четвертым будешь, Симон.
Он с готовностью кивнул, покосившись на бронеколпак. Он к нему примеривался.
Первым шел Кхолле. Согнувшись в три погибели, он пролез в маленькую дверцу сзади кабины, уселся по-турецки на кресле и радостно улыбнулся. Начинайте. Стрелять была очередь Элерии. По команде Лимиччи он выхватил из-за ремня пистолеты, подбросил их в воздух, как заправский психотанцор, с картинной свирепостью прицелился, тут же опустил руки и стал возмущаться.
– Ребята, скажите ему! Пусть он так не смотрит! Я не могу в такого стрелять.
Кхолле Кхокк улыбался. Он улыбался так добродушно, что ничего другого нельзя было сделать, как улыбнуться ему в ответ тоже. Что мы и сделали.
– У, - сказал Элерия. - Скотина. Он еще улыбается. Ну смотри!
И выстрелил. Он выстрелил всего один раз. Пуля - бвзи-и-и-и! - и пропала в небе. Кхолле сильно дернулся, сморгнул, конечно, и заулыбался еще шире. Он знал, что положено улыбаться, он уже не первый раз играл в хапи.
Следующим забрался в колпак Элерия. Он мужественно проскалился под штурмовым огнем Гвазимальдо, который стрелял только что не танцуя, но под конец все же сморгнул и уступил место. И теперь стрелять должен был наш математик. Он поднял пистолеты, прицелился и озабоченно посмотрел на колпак.
– Все-таки опасное мероприятие, что ни говорите… ребята. Пуля-то… она ведь куда хочешь может срикошетить.
– Ты не бойся, дю-А. Видишь, у колпака форма какая! - сказал Лимиччи. От нее рикошет только вверх будет.
– А если выбоины?
– Так ведь бронестекло, какие могут быть выбоины?
– Это конечно… - протянул дю-А очень, я вам скажу, неуверенным голосом. - Но знаете, как-то… не могу я по человеку стрелять… Да и вообще по всему живому. - При этих словах он опять усуконился. - И в любое живое существо стрелять - это не по-человечески. Никак не пойму, что вы в этом приятного находите.
Положим, он приврал малость, когда заявил о том, что не может в живое существо стрелять. Я его брал на элиминацию, я там его глаза видел. Очень у него горели глаза, когда он летучих гадюк отстреливал. Стрелял за милую душу. А потом сказал, что очень, мол, это гнусное занятие - элиминация. Он правду сказал.
Ребята, конечно, обиделись, но заводиться не стали - никто не хотел портить праздник. Ну а если человек не хочет или не может играть в хапи его дело, пусть себе не играет.
– Я вот что сделаю, - сказал дю-А, засукониваясь все больше и больше (у него характер такой - остановиться не может. Я называл это 'суконный взрыв'). - Я пойду к той расщелине и подежурю, а то как- то у вас все… охранения никакого… Мало ли что.
– И правда! - обрадовался Лимиччи. - Это ты молодец. Возьми свархохикс (у него язык толстый, он не выговаривал такие слова, не то, что мы - мы их даже изобретали) и дуй к расщелине. Правда, я в толк не возьму, от кого ты нас защищать собираешься, если хищников не выпущено… но сходи, сходи.
– Не выпущено, - сварливо повторил дю-А. - При такой организации пробора всякое может быть. Очень бестолковщины много.
И был бы точно скандал, ребята уже озлились, но дю-А при этих словах отдал пистолеты Лимиччи и зашагал к вездеходу за скваркохиггсом. И ссориться стало не с кем.
Его место перед колпаком занял Тимур Джонсон - человек с раз и навсегда прицеленными глазами. Он неторопливо перезарядил пистолеты, неторопливо навел их на Гвазимальдо, который в ответ скорчил кривую, невероятно глупую рожу. И безо всяких фокусов выстрелил.
Гвазимальдо подпрыгнул в кресле, замахал руками и суетливо принялся выбираться из колпака.
– Жулик! Ох, ну и жулик! - заорал он, высунув наружу голову. - Вы проверьте, вы проверьте, какие у него пули! Пусть он пули свои обратно к себе заберет. Я вам точно говорю, они с психотропом! Они луч посылают!
– Да ты что! - удивился Тимур. - Откуда здесь психотроп? Да и разве бывают такие пули?
– Пусть поменяет! - кипятился Гвазимальдо. - Я вам говорю, пусть поменяет!
– Ты вот что, Гвази, - шикнул на него Лимиччи. - Проиграл, так вылезать надо, другому место уступи. Спектакли свои, понимаешь… Видели мы их, эти твои спектакли.
Гвазимальдо, играя в хапи, всегда скандалил. Он терпеть не мог проигрывать. Он так боялся проиграть, что полностью терял голову.
– А кто сказал, что я проиграл? Ты видел, что я моргнул, да, видел?
– Да все видели. Отойди в сторону.
– А я не моргал. Я подпрыгнул, потому что психотроп у него в пуле. А моргать я не моргал.
– Ну а если не моргал, так чего вылез?
– Пусть он пули поменяет.
– Ладно, - спокойно сказал Тимур. - Дайте кто-нибудь другую обойму. Мне все равно.
– Все равно ему, - проворчал Гвазимальдо и полез в колпак.
Тимур изготовился, Гвазимальдо скорчил то, что в хапи именуется улыбкой, но потом опять задергался, замахал руками и под общий смех выбрался из-под колпака.
Тимур неторопливо вздохнул и отвернулся в сторону.
– Ну а теперь что? - грозно спросил Лимиччи.
– Что? А ты поди туда и понюхай, тогда поймешь, что. Там кто-то аммиака напустил, дышать нечем. И глаза слезятся.
– Там совсем не аммиак, а коллодий такой, дурень. И пахнет он совсем слабо. Ты что, на 'Птичке' никогда не летал?
– А ты понюхай, как слабо, понюхай!
Лимиччи сходил и понюхал.
– Гвазимальдо, - сказал он, гневно крутя головой. - Ты меня не зли. Обыкновенный коллодий. Не хочешь играть, так сразу и скажи.
– Все против меня, - пожаловался Гвазимальдо.
– Вот что, - заревел Лимиччи. - Если хочешь играть, ползи в колпак, и мы тебя там запрем. А то…
– Это почему еще такое - запрем? Никого не запирают, а меня запирают? Несправедливо.
– Черт с тобой. И других запирать будем. Лезешь ты или нет?
После второго выстрела Гвазимальдо моргнул и вылез из-под колпака мрачнее Лимиччи, когда тот не успевает к обеду. И каждого следующего Гвазимальдо собственноручно запирал в колпаке сам. Потому что очень любил справедливость. Потом подошла моя очередь; он запер и меня. Пистолеты взял Джанпедро Пилон, томный экзульт-куафер не слишком-то высокого класса, но как напарник очень надежный. Если не считать одного недостатка самодовольный болван. Известен он был тем, что дни и ночи напролет писал домой, многочисленным родственникам и девушкам. Родственникам он писал, как и все, на мемо, а девушкам - на бумаге, с огромным количеством завитушек на буквах и обязательно дурными стихами. Ему же не писал никто.
Пилон изготовился, сверкнул прижмуренным глазом, я, естественно, улыбнулся… и вдруг увидел, как из расщелины, в которой недавно скрылся дю-А, вылез ведмедь, то есть этот, как его… бовицефал. Я сначала не поверил глазам.
Пилон выстрелил, я, кажется, моргнул от неожиданности, но бовицефала из виду не потерял. Это был молодой самец невысокого роста, метра два с половиной, не очень для нас опасный, но сюрприз заключался в том, что он вообще не мог находиться сейчас на свободе. Мы их запускать должны были в последнюю очередь.
Я закричал что-то и показал на него пальцем. Ребята засмеялись, а Гвазимальдо пошел меня отпирать. Лучше бы я тогда подождал злиться, и нервничать, и тыкать пальцем в ведмедя. Потому что кто-то все-таки обернулся и тоже его увидел. И закричал. И Гвазимальдо меня не отпер. И всем стало не до меня.
Вслед за этим бовицефалом из расселины начали вылезать еще, и были они чем-то очень разъярены, потому что не скрывались, увидев людей, а направлялись прямо к нам. Они быстро бежали, ведмеди вообще быстро бегают, куда быстрей человека, и деваться нашим просто некуда было, и ребята, поняв, что
