задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.
— Прости меня, — попросил я.
— Не извиняйся передо мной. — Люси направилась к сетчатой двери.
— А ты не думаешь, что для них уже поздно? — крикнул я ей вослед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.
Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.
— Я имел в виду врагов моего деда, — сказал я. — Этот Путь ничего не может сделать нацистам. Правда ведь?
— Его враги — внутри него самого, — сказала Люси и оставила меня.
Несколько часов, как мне показалось, я просидел на песке, наблюдая за созвездиями, вспыхивавшими в черноте одно за другим, точно салюты. Я слышал, как на земле копошатся ночные существа. Я подумал о трубке во рту моего деда и невыразимой боли в его глазах — потому что это была именно боль, как думаю я теперь, не скука, не страх — и о врагах, находившихся внутри него. И тогда постепенно меня все же сморило. Я все еще чувствовал вкус поджаренного хлеба во рту, и звезды сияли все ярче. Я лег на спину, упершись локтями. И наконец бог знает в котором часу я заполз внутрь хогана, под брезентовый балдахин, сделанный Люси для меня, и заснул.
Когда я проснулся, Пляшущий Человечек качнулся ко мне, и я сразу же понял, где я видел такие же глаза, как у дедушки, и прежний страх вновь заставил меня содрогнуться. Интересно, как ему это удалось? Резьба на лице деревянного человечка была примитивной, черты — грубыми. Но его глаза были глазами моего деда. Они были той же своеобразной, почти овальной формы, с одинаковыми маленькими разрезами у переносицы. Те же слишком тяжелые веки. То же выражение или его полное отсутствие.
Я замер и затаил дыхание. Все, что я видел, были эти глаза, танцующие надо мной. Когда Пляшущий Человечек принял строго перпендикулярное положение, казалось, он тут же прекратил двигаться, будто бы изучая меня, и я вспомнил кое-что из того, что мне рассказывал о волках мой отец.
— Они не суетятся, — сказал он. — Они ждут и наблюдают, ждут и наблюдают, пока не понимают, как им следует поступить, и тогда загоняют добычу. Наверняка.
Пляшущий Человечек начал покачиваться. Сперва в одну сторону, затем — в другую, потом — обратно. Все медленнее и медленнее. Если он совсем остановится, подумалось мне, я умру. Или изменюсь. Вот почему Люси лгала мне о том, что мы делали здесь. Это и была причина того, что моему отцу не позволили остаться. Одним прыжком вскочив на ноги, я обхватил Пляшущего Человечка за неуклюжее тяжелое деревянное основание, и оно снялось со стола с едва различимым легким звуком, точно я выдернул из земли сорняк. Я хотел бросить его, но не посмел. Вместо этого, согнувшись, не глядя на свой сжатый кулак, я боком подошел к выходу их хогана, отбросил в сторону занавес из шкуры, швырнул Пляшущего Человечка на песок и вновь задернул занавеску. Потом я присел на корточки и стал слушать.
Я сидел там на корточках, съежившись, довольно долго, следя за входом, ожидая заметить, как Пляшущий Человечек проползет под шкурой. Но шкура оставалась неподвижной. Я сел на землю и наконец снова проскользнул в свой спальный мешок. Я не ожидал, что опять засну, но все же заснул.
Аромат свежего поджаренного хлеба разбудил Меня, а когда я открыл глаза, Люси ставила поднос с хлебом, сосисками и соком на красное тканое одеяло на полу хогана. На моих губах чувствовался вкус песка, и я ощущал песчинки на своей одежде, между зубами и на веках, точно меня похоронили этой ночью и снова откопали.
— Поторопись, — сказала мне Люси тем же ледяным тоном, что и вчера.
Я отбросил в сторону спальный мешок и замер на месте, глядя на Пляшущего Человечка, наблюдавшего за мной. Все мое тело оцепенело, и я яростно глянул на Люси и крикнул:
— Как это чучело снова сюда попало?
Даже когда я еще произносил это, я понял, что хотел спросить совсем о другом. Мне хотелось знать, когда он вернулся. Сколько времени он качался здесь, пока я не знал об этом?
Не шевельнув бровью и даже не взглянув на меня, Люси пожала плечами и вновь села.
— Твоему дедушке хочется, чтобы он был с тобой, — сказала она.
— Я не хочу.
— Пора становиться взрослым.
Осторожно отодвинувшись как можно дальше от ночного столика, я сел на одеяло и поел. На вкус все было сладким, и на зубах чувствовался песок. Моя кожа зудела от усиливавшейся жары. У меня были еще кусок поджаренного хлеба и половина сосиски, когда я положил свою пластиковую вилку и взглянул на Люси, которая устанавливала новую свечку, укладывала рядом со мной водяной барабан и перевязывала волосы красной подвязкой.
— Откуда оно взялось? — спросил я.
Впервые за этот день Люси посмотрела на меня, и на этот раз в ее глазах точно стояли слезы.
— Я не могу понять вашу семью, — сказала она.
— Я тоже не могу.
— Твой дедушка хранил это для тебя, Сет.
— С каких пор?
— С того времени, еще до твоего рождения. До того, как родился твой отец. Прежде чем он вообще представил себе, что ты можешь появиться на свете.
На этот раз, когда чувство вины пришло ко мне, оно смешалось со страхом того, что это скоро кончится, и меня прошиб пот, и я почувствовал, что, должно быть, заболеваю.
— Тебе нужно поесть как следует, — прикрикнула на меня Люси.
Я взял свою вилку, расплющил кусок сосиски на поджаренном хлебе и сунул хлеб в рот.
Я ухитрился откусить еще несколько раз. Как только я отодвинул тарелку, Люси швырнула бубен мне на колени. Я играл, а она пела, и стены хогана, казалось, вдыхали и выдыхали воздух, очень медленно. Я чувствовал себя словно под действием наркотика. Потом я подумал: а что, если это так и было? Может, они прыснули чего-нибудь на хлеб? Был ли это следующий шаг? И к чему? К тому, чтобы уничтожить меня, думал я, почти завороженный. «Уничтожить меня», и мои руки слетели с бубна, а Люси остановилась.
— Ладно, — сказала она. — Должно быть, уже хватит.
Потом она, к моему удивлению, резко пододвинулась, заправила пряди моих волос мне за уши, затем коснулась моего лица на мгновение, когда она брала у меня бубен.
— Пришло время твоего странствия, — сказала она.
Я уставился на нее. Стены, как я заметил, вновь стали недвижимы. Странное чувство во мне усиливалось.
— Какого странствия?
— Тебе будет нужна вода. И я соберу для тебя еду. — Она выскользнула за занавес, и я вышел вслед за ней, потрясенный, и почти налетел на кресло с моим дедом, стоявшее у самого выхода из хогана, у него на голове лежало черное полотенце, чтобы его глаза находились в тени. Он был в черных кожаных перчатках. Его руки, подумал я, должно быть, горят, точно в огне.
В тот же момент я заметил, что Люси больше не было с нами, шипение из кислородного аппарата стало более отрывистым, и губы моего деда шевельнулись под маской.
В это утро мое прозвище прозвучало почти с любовью.
Я ждал, не в силах отвести взгляд. Но шипение кислорода снова стало ровным, похожим на шелест листвы под порывом ветра, и мой дед больше ничего не произнес. Прошло несколько мгновений, и вернулась Люси, несущая красный рюкзак, который она вручила мне.
— Следуй за знаками, — сказала она и повернула меня лицом в противоположную сторону от дороги, в голую пустыню.
Борясь за свою жизнь, я сбросил ее руку со своего плеча.
— Знаки чего? Что я буду делать?
— Найдешь. И вернешься обратно.
— Я не пойду.
— Пойдешь, — холодно произнесла Люси. — Знаки будет легко различить и определить их
