уверены, что они великолепные любовники и равных им нет. Большинство из них заблуждается, но даже если предположить, что на этот раз муж превзошел самого себя, — что двигало им, желание порадовать меня на прощание или самоутвердиться, причинив мне боль? Итак, меня сбросили со счетов, избавились за ненадобностью, меня просто вышвырнули вон. Может, логично, что надо было еще и изнасиловать меня напоследок?
Потом он съехал, несомненно довольный тем, что и волки сыты, и овцы целы, — я ведь всегда хотела, чтобы у меня был сад, так что теперь все хорошо. Но мне было плохо. Я не могла опомниться. Месяца три я приходила в себя.
Потом у меня случился выкидыш.
Последняя менструация была у меня полтора года назад, и я не очень-то задумывалась на этот счет, но выкидыш я определяю безошибочно. Разбираюсь в этом, так сказать. Я лежала, свернувшись комком под одеялом, меня трясло от боли, я молилась, чтоб этот ужас скорее кончился. Потом позвонила в «скорую», и меня увезли в больницу выскребать мою несчастную матку — какая утомительная, отвратительная процедура!
— Хотите, мы вообще удалим ее? — спросил меня врач.
— Нет, спасибо.
— Знаете, сейчас можно провести замечательный курс гормонотерапии.
— Нет, спасибо.
Я не стала звонить мужу. Что мне его соболезнования? Ну почувствует он себя виноватым, мне от этого не легче.
Вскоре меня выписали.
Потом, недели через две-три, я услышала пение.
Сначала чистый голос взял несколько нот, словно пробуя свою силу. Понимаете, я подумала: мальчик из хора прошел под окнами дома, напевая себе под нос, — талантливый мальчик.
Потом я стала часто слышать его. Голос окреп, мелодия стала ясной. Да и бог бы с ней, музыка была прекрасна, она брала за душу. Но поставьте себя на мое место. Женщине в возрасте, которая едва оправилась от чисто женской травмы, которая пытается смириться с тем, что ее бросил муж, музыка немного действует на нервы, даже если она прекрасна, льется невесть откуда и наполняет дом радостью. Радостью, которую не можешь разделить. И тем более неприятно было обнаружить — скорее даже, осознать, — что музыка льется из туалета. Мальчик, бродящий вокруг дома, — с этим еще можно смириться, но невидимый мальчик, поющий в уборной на первом этаже, — это уж, извините, слишком.
Итак, это пение, оно просачивалось даже не из-под двери, оно определенно поднималось непосредственно из унитаза. И резко обрывалось, если я входила вовнутрь, я успевала заметить только легкое колебание воды, как если бы я бросила маленький камушек. Но музыка шла оттуда, это было бесспорно.
«Может, то плачет мой мертвый малыш», — подумала я. В чистых, прекрасных звуках сквозила грусть, мольба и жажда быть любимым. Ребенку, я знала, не хватает меня так же сильно, как мне его. Я пыталась поймать певца. Я влетала в туалет, едва прозвучит первая нота, и одним прыжком долетала до унитаза. Я оставляла дверь открытой и пыталась подкрасться на цыпочках. Я даже смастерила маленькую сеть и прикрепила ее к стульчаку. Все это ни к чему не привело, но я поняла: кроме всего прочего, меня распирает не только от любопытства — у меня запор.
Сад, о котором я так мечтала, был забыт. Письма от друзей с предложением погостить у них или самим проведать меня, чтобы полюбоваться новым домом, лежали без ответа. Я выдернула телефон из розетки, чтобы не отвлекаться. Я целиком и полностью посвятила себя дежурству возле туалета. Столько усилий я не прилагала с тех самых пор, как поняла, что суфле есть и останется навсегда за гранью моих кулинарных способностей.
Наконец я решила сменить тактику. Я вошла в туалет, когда там было тихо. Я легла под унитаз, чтобы изнутри, с поверхности воды, меня не было видно. Я ждала. Было неудобно, потом затекли ноги, онемела рука, потом стало скучно, потом захотелось спать. И вот наконец, когда утренний луч скользнул по комнате, подсвечивая танцующие в свете пылинки, и коснулся поверхности воды в унитазе, я была вознаграждена. Внутри зажурчало, булькнуло, раздался тихий смех, и полилась песня.
Я распрямилась, как пружина, молниеносно вскинула руки и яростно вцепилась в то, что было в воде. Оно забилось, задергалось, потом выгнулось в отчаянной попытке вырваться и вдруг затихло, безжизненно обмякнув в моих ладонях.
Что случилось? Я вынула руки из воды и осторожно посмотрела на выловленное. Между мизинцем и безымянным пальцем левой руки торчал кончик хвоста, зеленый, как мох, и покрытый серебристыми чешуйками. Поверх большого пальца прилипли тончайшие нити, такие же ярко-зеленые, как хвост. Не отрывая взгляда, я поднялась с пола и перенесла добычу в раковину. Там наконец я медленно разомкнула пальцы. В моих ладонях лежала маленькая русалочка.
Она не дышала, крохотные полупрозрачные веки были сомкнуты, они казались дымчатыми тенями на мраморно-белом лице, огромные зеленые ресницы тихо лежали на щеках. Не знаю, что обычно делают с мертвыми русалочками. Я не могла оказать ей первую помощь, нагибая ей голову к коленям, потому что, как вы понимаете, коленей у нее не было. На душе стало скверно. Я положила ее в бледно-желтую раковину. Неужели я убила ее? Я приоткрыла кран с холодной водой и чуть-чуть побрызгала. Маленькая, но прекрасно очерченная грудка затрепетала, под нею забилось сердце. Значит, она не умерла! Я потянулась к одеколону, помахала флакончиком над ее носом — или, с учетом масштаба, над лицом.
Вдруг она чихнула, села одним рывком и проговорила:
— Что за гадость этот ваш бесшумный слив!
Сейчас уже трудно сказать, что, собственно, я ожидала услышать от русалочки, которая потеряла сознание, пришла в себя в дурацкой раковине и увидела склоненное над ней озабоченное лицо размером с луну. Но точно не это.
У меня от удивления открылся рот, я переспросила:
— Что?
— У вас унитаз с бесшумным сливом, с двухрежимным механизмом, вот что. Это он во всем виноват. — Тут она улыбнулась, как ребенок, и сказала: — Извините за грубость. Понимаете, я раньше никогда не видела вас с этой стороны. — Я уставилась на нее, не моргая, а она хихикнула и добавила: — Да ладно, не переживайте, попка у вас что надо.
У нее были прозрачные зеленые глаза, и потом, эти странные зеленые волосы, и хвост, и красивая фигура — не скажешь, что природа обделила малышку.
— Тебе больно, когда я к тебе прикасаюсь? — спросила я.
— Нет, — ответила она, — я потеряла сознание от страха, а не от боли.
Тогда я очень осторожно, одним пальцем, погладила ее по голове.
— Приятно. — Она прикрыла глаза и улыбнулась. — А вы не могли бы налить водички в этот бассейн?
Я включила холодную воду и набрала полраковины. Она радостно нырнула и запрыгала, пританцовывая, на маленьких волнах.
Я подумала: «Я сошла с ума». А потом подумала: «Ну и что с того? Зато весело».
Нарезвившись, она уселась ко мне лицом, и мы посмотрели друг на друга с нескрываемым любопытством.
— Почему ты так схватила меня? — спросила она немного обиженно.
— Просто хотела понять, что происходит, кто поет, — объяснила я.
Потом вспомнила, как я надеялась, что это мой ребеночек, и разрыдалась. Это были уже не те злые слезы, которыми я оплакивала свой брак, это были грустные сладкие слезы. Я оплакивала ребенка, которого я потеряла, тело, которое меня предало. Слезы закапали в раковину. Русалочка поймала одну и поднесла к губам.
— Соленая! — воскликнула она, — Ах, соль, родная соль! Я думала, что уже никогда не попробую ее.
Я посмотрела на нее, всхлипнула еще разок, высморкалась и спросила:
— А как ты попала сюда? Что ты делала в моем туалете?
