— Кто? Имя? Звать его как?
— А я знаю?… Прозвище було — Монах… Монах и Монах. Спросишь, бувало, только усмишка на морде: не пытай, як зваты, дай покохаты. Гад!
Андрей уже почти не сомневался, мысленно впиваясь в еще недавно виденное лицо с перебитым, как у боксера, носом. Модное пальто. Шапка пирожком — гость старшины, исчезнувший священник. Монах?!
— Откуда он взялся? У кого хоронится?
Она ответила уже совсем спокойно.
— Хиба ж я знаю? Мабудь, в лису. Воны таки, усю жизнь в лису, гитлерчуки…
— Не помнишь, он выходил из хаты, когда пили? Выходил или нет? И надолго ли?
— Може, и выходыв… Да, вроде выходыв, а потом прийшов, руки мыв у синях, я еще сказала: «Який чистюля, с витру да й руки мыты…» А шо? Вин тут при чему? Чи то вин их на свиню, на Горпыну навив? Ох… Ох, гад, своими руками задушу! Ну, не приведи бог, побачу. Ну…
— Вы у Довбни были?
Она сказала просто:
— Сам приходив, а я как неживая була, ничого ему не сказала. Говорю, больная я, отстань. Без тебя тошно…
— Он сам приходил или со Степаном?
— Не… Вроде сам, вин раньше пришев, приставать стал, я его турнула… А тут ваши хлопцы пидошли. Потом пить стали… То ж точно вин про свинью и зачав, точно. Згадала зараз!..
— Вот пойдите к Довбне и все объясните. Это надо. Это очень надо, необходимо. И для Коли вашего. Понятно? Будем его вместе спасать…
Она закивала, затрясла подбородком, непослушными руками завязывая под горлом шаль…
И почти следом появилась сама пострадавшая — Горпина. Вернее, вначале вошел предзавкома, а уж потом позвал ее, из сеней. Она вошла с виноватым видом, присела на краешек табуретки.
— Вот, — сказал Копыто, — все мы люди одного корня, одно дело делаем, мириться надо…
— Я ведь все понимаю, — вставила Горпина, подняв прекрасные свои каштановые очи. — Ну, чего не бывает сглупу, с водки с этой, мне потом Бабенко ваш объяснил, жаль, что так получилось. Теперь вам неприятности.
— Дадут тебе на свинью, и дело с концом, — сказал предзавкома.
— Да не надо мне. Что я, из-за мяса горюю? Наживу…
И столько искренней душевности было в ее словах, что Андрею не хотелось ее разочаровывать: «Раньше надо было. Раньше…»
Он поймал на себе пытливый взгляд предзавкома и невольно вздохнул.
— Ну, ты шагай, Горпина. Дежурство у нас…
Она протянула Андрею ладонь дощечкой, он пожал ее, ощутив ответное пожатие. И проводил до двери:
— В чем дело? — спросил Копыто.
— Да так… Следователь был.
— Вон куда зашло. Тогда все ясно. Жаль. Надо же… Да-а, дело-то серьезное.
Он встал, как-то слишком уж быстро засобирался, обронив что-то насчет своего дежурства и повышения бдительности.
— Это же явная провокация, — сказал Андрей. — Какой-то бандит, по кличке Монах, действует…
Казалось, Копыто вздрогнул, теперь его лоб был похож на гармошку.
— Слыхал. Еще в войну. Один из ихних главарей, кажется, проводник, важная птица. А вам откуда известно?
— Да уж известно, — у Андрея пропала охота жаловаться.
— Если известно, сообщите в милицию… — Копыто скомкал шапку. — Да. Жаль, следователь, значит, был. — И еще добавил уже на ходу: — Взять бы его, бандюгу, было бы прямое доказательство в смысле провокации…
Совсем уж неожиданно появилась неразлучная пара — Бабенко и Николай. Чуть похудевший, с обострившимся лицом, Николай докладывал о прибытии, не утратив обычной своей рисовки, но движения его были несколько скованны, да улыбочка будто приклеенная. Бабенко же выглядел, как всегда, спокойно, — востроглазый, с воинственно торчащим ежиком.
— Кто вам разрешил? — нахмурился Андрей. Но в душе он был тронут таким проявлением солидарности, к тому же скрывать их и дальше, дружков закадычных, было бессмысленно.
— Совесть есть, — буркнул Бабенко.
А Николай сказал:
— Ша, лейтенант, все в порядке. Разрешите приступить к несению службы.
В уголках его красивого рта, под щеточкой усов, виновато скользнула усмешка: дескать, скоро наша общая служба кончится. Но вид у него при этом был весьма решительный. Что сделано, то сделано, назад не вернешь.
— Сесть можно?
— Можно, — ответил Андрей.
— Тогда перекурим со встречей. — Он вытащил свой кисет из трофейной замши и совсем по-ребячьи шмыгнул носом. — Надо было вовремя послухать вас, смотаться к родной маме. Щас бы пили первачок и закусывали домашним салом.
— Не трави душу, — сказал Бабенко.
— Слабонервный, — хихикнул Николай, но смеха не получилось, так, что-то булькнуло в горле. — А, черт. — Он перехватил окурок, обжегший палец. — А все ж таки несправедливо это, чтобы фронтовика на такой бузе ловили.
— Чего ты раскис, — взорвался Бабенко, — чего ты воду пускаешь?
— Настю жаль, — тихо сказал Николай. — Вот вы верите, про нее разговор: такая-сякая, вагон с телегой, а вот я не верю. Человек она! И будет человеком, могла бы быть. Со мной. Это я вам объяснить не могу… Этого никто не объяснит. А вот знаю, что со мной она такая, какой ни с кем не была, хотя и не признается, ни в жизнь. Гордая, зараза, а вот я чувствую, и все! Вот чувствую! Это уж так бывает, свой человек — кому чужая, мне своя…
Глаза его беспомощно забегали.
— Ага, — сжалился Бабенко, — так оно и бывает, кому попом, кому попадьей, а кому и поповой дочкой.
Николай благодарно взглянул на него. Андрей сказал:
— Была она здесь, твоя Настя. За тебя просила…
Щеки Николая смешно сморщились.
— Жаль, — повторил он, — до смерти…
— А мать не жаль?
Он поднялся, сунув кисет в карман, покачал головой:
— Мать — само собой…
И только Стефки все не было. Вначале Андрей выходил к часовым, подолгу околачивался на холоду, в надежде увидеть ее издалека. Раз или два мелькала белая дошка в просветах штакетника…
Он уже решился было зайти сам, да узнал, что их видели со Степаном возле клуба и дальше на дорожке к станции, мирно беседующими… Об этом ему сообщил вездесущий Бабенко, ставший добровольным соглядатаем, — видно, почувствовал, что у лейтенанта на душе. Вначале робко, потом с видом заправского сыщика, сообщал с участливым видом весть за вестью — одна горше другой, стараясь сгладить впечатление, но всякий раз верный правде.
— Вона будто строгая, лицом грустная, а он уж идет рядом, прямо не дышит, осина долгоносая. Чуть за подручку не берет. Мм… Ну, потом взял, позволила, но вроде не по душе ей. Потом, правда, засмеялась чегой-то… Правду сказал Политкин, бабы они все одинаковые, как кошки, ласку им дай!
