вдруг осознал, что его раздражало в Лубии. Неестественные жесты! Он резал закуску левой рукой.
— Ваше здоровье! — Левандовский приподнял рюмку.
Лубий взял свою левой рукой.
— Вы его, кажется, давненько не видели? — Поручик шел ва-банк. — Последний раз в гостинице «Сьвет»?
— Он вам говорил, что я заходил к нему в гостиницу? — снова удивился Лубий. Левандовский промолчал. — Как он добрался до Познани, благополучно? — осведомился Лубий.
— Ага…
— Он побаивался ехать на машине. Очень нервный стал. Все время чего-то боялся.
— Неудивительно. После такой аварии! Психическая травма… — Левандовский ограничился общими фразами. Однако пора было развертывать наступление: — Он сильно переживал смерть Закшевского…
— И об этом он вам тоже говорил? Значит, вы его хороший знакомый. Простите, я не расслышал фамилию…
— Левандовский.
— Впервые слышу.
— Зато мне он рассказывал о вас и о Закшевском.
— Что же он про нас рассказывал?
— Многое. Ведь вы очень давно знакомы.
— Да, знакомы, как же, знакомы, — казалось, Лубий неохотно подтвердил этот факт. И вдруг переменил тему; — Вы на базе хотите работать?
— На базе.
— Водителем?
— Все равно. Могу и водителем.
— Водителем вам будет удобнее. Свободнее. В Познань посылают, в Варшаву… Извините, я отлучусь на минутку. — Лубий поднялся и направился в туалет.
Что это значит? Он в самом дело ничего не знает об убийстве Кошуха? Левандовский ждал. «Минутка» затягивалась — Лубий не возвращался.
Из гардероба в зал проскользнул один из агентов.
— Взяли его! Он пытался бежать, — доложил он. — Через второй выход. Мы хорошо знаем этот ресторан!
Теперь Левандовский уже не церемонился. Он посадил Лубия прямо против себя. Майор Кедровский пристроился в сторонке.
— В суде вы дали заведомо ложные показания. Вам было известно, что человек, выдававший себя за Кошуха, вовсе не Кошух. Вечером 15 мая вы убили мнимого Кошуха ударом кинжала в сердце.
— Я? Нет…
Грузный мужчина застонал, зашатался, мешковато осел на стул, съежился. Оба офицера были худее его и ниже ростом, но теперь казались больше и выше.
— Нет! — отчаянно крикнул Лубий. Лавина надвигалась, грозя ему гибелью. — Я не давал ложных показаний. Просто немножечко приврал. С кем это не случалось. Мы на суде говорили сущую правду. Соврали только, что знали его до войны…
— Только и всего! Сущие пустяки!
— Да ведь так многие делали! Если кого-нибудь в самом деле хорошо знаешь и полностью ему доверяешь, неужели нельзя сказать, что познакомился с ним чуть раньше? Ведь это простая формальность. Я никого не обманывал. Для меня он всегда был Анджеем Кошухом. Только Анджеем Кошухом. Сначала и до конца, когда мы виделись в последний раз, Закшевский тоже не знал его ни под какой другой фамилией. Нам такое и в голову не приходило. Послушайте, я вам скажу, как это было. Мы встретились с ним у Грыня летом сорок четвертого.
— У Грыня? В банде УПА? — Левандовский даже вскочил со стула. Открывалась новая страница в биографии неизвестного, называвшего себя Анджеем Кошухом.
Лубию в этом отношении нечего было скрывать. Ему уже не раз приходилось давать показания. Протоколы есть, можно проверить, однако они находятся не там, где их искала милиция. В познанском суде ни Лубий, ни Закшевский, ни сам Кошух ни словом не обмолвились о том, что несколько месяцев были в банде Грыня. Впрочем, об этом их никто не спрашивал. Речь шла только о том, знали ли они Кошуха еще до войны. Оба подтвердили: да, знали.
В начале 1946 года, в феврале, к уполномоченному госбезопасности в Пшемысле явились трое мужчин: Антони Закшевский, Александр Лубий, Анджей Кошух. Они заявили, что выходят из подполья. Банда Грыня была разбита, рассеяна. Эти трое решили не идти на сборный пункт, назначенный главарем. Они повернули в Пшемысль, решив сдать оружие, покончить с прошлым. Оружие у них взяли, всех троих арестовали, потом перевезли в Краков, там продержали под арестом еще несколько месяцев и выпустили. Все трое выбрали местом жительства Познань из тех соображений, что в этом городе, куда не направляли никаких репатриантов, наименее вероятна встреча с кем-нибудь из восточных районов, а уж тем более — из банд. Кошух собирался бежать за границу, на Запад, но остался в Познани. Все они осели в Познани, друг с другом встречались редко, начав жизнь заново, каждый на свой лад. Раньше они опасались, как бы их не выследили бывшие дружки из УПА и не расправились с ними. После окончательного разгрома банд они стали жить спокойнее. Кошух обратился к ним, когда ему понадобилось по суду установить свою личность. В конце концов, если они познакомились, летом 1944-го в Восточных Бескидах, то с таким же успехом могли познакомиться за несколько лет до этого во Львове.
— И что же? Вы не знали его настоящей фамилии? — насмешливо спросил Левандовский, вопросительной интонацией подчеркивая, что не верит Лубию.
— Не знал. А какая была его настоящая фамилия?
Они оставили его вопрос без ответа.
Как попал в банду Кошух, Лубий не знал. Он упорно повторял: «Не знаю!» Левандовский на него прикрикнул. Лубий стал божиться. На эту тему они никогда не разговаривали. Прошлое было твоим личным делом и никого не касалось.
— А вы?
— Я политикой не занимался. До войны работал во Львове, на фабрике. В то время я был еще мальчишкой. В войну, после 1941-го, — поспешно уточнил он, — устроился водителем в украинское бюро взаимопомощи. Мы развозили по деревням товары и оружие. Оружие для наших. Когда русские шли на Львов, мой начальник сказал, что надо уходить в горы, а не то нас перережут. Мы взяли машину и поехали подальше в горы. Там собралась уже уйма народу. Поляков, украинцев. И немцев тоже. Закшевский был стопроцентный поляк. А Кошух… — Лубий призадумался. — Он был так себе, ни рыба ни мясо, не поймешь, что за человек. Сам Кошух говорил, что он поляк, католик…
— Почему он пошел в банду? Ведь вы полтора, нет, целых два года были вместе. Неужели ни слова он вам не сказал?
— Ничего. На следствии он показал, что был в Армии Крайовой, и командование приказало им скрыться в лесах. Ну а уж в лесу… Кого там только не было?
— Честных людей наверняка не было, — резко возразил Левандовский.
— Честных не было, — Лубий с ним не спорил. — Но я не знал, что он вовсе не Кошух…
Левандовский выдвинул второе обвинение. И снова услышал: нет!
— У него в гостинице, в «Сьвите», я был 15 мая под вечер, часов в семь. Через два часа вернулся на базу. Можете проверить по нарядам.
— Знаю я ваши наряды, — пренебрежительно фыркнул Левандовский. — Филькина грамота!
— Расспросите людей. В девять я был на базе. В семь у него.
— Как он был одет?
— При мне переодевался. Снял костюм, надел пижаму. Собирался лечь спать.
— А парик тоже снял?
— Какой парик? — В вопросе Лубия звучало неподдельное изумление. — Я представления не имел, что он носит парик.
