меня интересует постольку, поскольку его личность связана с нашим прошлым.
Я могу сказать, что полностью «Архипелаг» я не прочла. Но я печатала частично это произведение на машинке. Одним словом, я знала об этой книге, я была его женой, я любила его и помогала ему. Естественно, я была участницей всех его дел. Я настолько была поглощена ими, что забросила свою работу.
Что же касается «Архипелага Гулаг», могу поделиться некоторыми мыслями, если это Вас интересует, но я бы хотела выразить их поточнее.
Я иногда включаю приемник и слушаю передачи, посвященные этой книге.
Обращает на себя внимание тот факт, что западные критики — во всяком случае большинство — рассматривают «Архипелаг Гулаг» как окончательное завершение (поиска) абсолютной истины на заключительном этапе.
Мне кажется, что признание столь бесспорное Западом всего того, что говорит Солженицын, т. е. позиция, совершенно лишенная всякой критики, даже элементарной, — способствовало тому, что он утратил все сомнения даже там, где они у него еще имелись. Как будто его убедили в правоте его собственных взглядов. Я не знаю, и это естественно, — сохранился ли подзаголовок ему в силу тех или иных причин, оказывали ему услугу, помогали ему в работе. Поэтому он не мог получить достаточную информацию.
Так, мои коллеги признались мне, что, когда Солженицын приехал в Рязань в 1957 г., у них было такое чувство, что он у них меня украл. У меня, знаете ли, было много друзей, особенно любителей музыки. Со всем этим было покончено, потому что Александр Исаевич, может быть, в силу своей сверхподозрительности (может быть, в этом и не было необходимости), хотел хранить в тайне свою писательскую деятельность со времени своего освобождения.
Вот почему наша здешняя жизнь походила на жизнь подпольного писателя. У нас не было друзей. В школе он давал только уроки.
Едва закончив занятия в школе, он больше не думал о них. Он торопился домой, чтобы уйти с головой в свою работу. Именно по этой причине даже в школе он не испытывал нужды в общении с другими преподавателями, т. к. никто не должен, был знать о его основном занятии. Какие контакты могли быть у него в Рязани? Прежде всего он верил своим друзьям, своим друзьям — бывшим заключенным, большинство их было в Москве. Там, в Москве, он был искренен. Именно там, в Москве, он находил людей своего круга.
О да, в начале своего заключения в лагере он написал эту злосчастную книгу «Пир победителей», которая стоила ему многих неприятностей, он написал ее в спецлагере (описанном позднее в «Одном дне Ивана Денисовича»), когда в какой-то степени его желание мести было оправданным. В этой пьесе, может быть, гнева даже больше, чем нужно.
В ту пору Александр Исаевич отверг эту книгу, что со всей очевидностью свидетельствует о том, что это произведение не было выражением его взглядов. Он упорно отвергал эту рукопись.
И все же я не хочу давать какие-то определенные оценки. Для меня Солженицын — проблема моральная. Нужно его раскрыть, сделать его понятным другим, дать объяснение изменениям, происшедшим в его характере, но я чувствую себя недостаточно сильной, чтобы дать политическую оценку. Я не хочу заниматься политикой. Для меня это — вторичное. Меня интересует сторона моральная, его моральный облик, этика его поведения.
Может ли быть известность большей, чем присуждение звания лауреата Нобелевской премии? Меня это событие нисколько не взволновало. Я шла рядом с ним, рука об руку, и мне было все равно, куда идти.
Я не хотела бы обо всем этом говорить. Все это слишком тяжело для меня. Не в 20, не в 30, не в 40, а в 50 лет все это обрушилось на меня, и уже невозможно начать жизнь сначала…
«Меня предал Солженицын…»
В Агентство печати Новости поступило письмо Н. Виткевича. Ниже следует текст этого письма.
Прежде всего я хотел бы объяснить, кто я такой и почему обращаюсь к Вам с этим письмом. Я, Николай