Сергей Васильевич никогда не видел, как это так, из-под одних красок могут появиться совсем другие. Он недоверчиво слушал мой рассказ о слоях живописи на иконах и, в частности, совсем не верил, что под голубым архангелом, добытым нами, окажется другой архангел, древний, ярко-красный.
Мне хотелось удивить Сергея Васильевича и показать ему воочию, как из-под голубого будет появляться ярко-красное. А не появиться оно не могло. Случай подвернулся, можно сказать, классический. Безошибочно древняя доска и очевидная молодость масляной живописи. Надо знать еще, как легко размягчается от растворителя масляная краска, как эффектно она взбухает под фланелевой тряпочкой компресса, как легко снимается ватой или скальпелем и какой сразу чистый и яркий остается на месте компресса прямоугольничек. Одним словом, я хотел показать Сергею Васильевичу фокус, будучи уверен в его успехе и предвкушая этот успех.
На другой день, позавтракав, мы приступили к священнодействию.
Бережно положили икону на стол кверху живописью, обтерли ее чистой ваткой, расставили склянки, баночки, разложили скальпели, пинцет, гирьку и даже шприц, хотя он здесь никак не мог понадобиться: никаких вспученностей на иконе не было. Я выбирал только место, куда поставить компресс, чтобы произвести наибольшее впечатление.
Для начала я выбрал верхнее поле иконы, а именно то место, где было написано церковнославянскими буквами: «Архангел Михаил». Я видел насквозь. Глядя на грубую жирную надпись, я видел под ней изящные, четкие, несколько смещенные, по сравнению с верхними, буквы и не по синему фону, а по охре. Я это видел и поэтому поставил компресс на буквы. Всю надпись мой компресс захватить не мог, да и не было нужды. Но все же из-под одной жирной, неряшливой буквы по синему должна была появиться другая, легкая и породистая буква по охре.
Как я и предполагал, масляная краска размякла быстро.
– Ну, Сергей Васильевич, теперь смотри. Показываю фокус. Что мы видим перед собой? Мы видим масляную живопись девятнадцатого века. Мы видим букву намалеванную зеленым по синему. Сейчас я сделаю красивый жест – и что мы увидим тогда? Тогда мы увидим шестнадцатый век, мы увидим ту же букву, только написанную другим мастером и, следовательно, по-другому. Красивые черные линии будут сочетаться с охрой. Итак, я беру вату, сворачиваю ее в тугой тампон, окунаю ее в растворитель, подношу к иконе и…
Размокшая синь вместе с зеленой буквой «а» стерлась с такой же легкостью, с какой стерлась бы с листа бумаги только что прилипшая, не успевшая еще приклеиться, мокрая переводная картинка. Она даже и не стерлась, а как-то соскользнула со своей основы, но основой у нее оказалась, увы, не охра с изящной черной буквов, а белый, глянцевый, чистый левкас.
Я не поверил своим глазам. В первое мгновенье я подумал, что, может быть, протравил все слои живописи и снял слишком решительным и слишком небрежным движением. Но этого быть не могло. Я хотел показать фокус Сергею Васильевичу, а вместо этого мать Евлампия и ее Михаил Архангел показывали фокус мне самому.
Скорее я намочил фланельку и наложил ее на одежды архангела. Сергей Васильевич самодовольно ухмылялся. Я старался найти объяснение случившемуся. Вероятно, дело в следующем: на старой иконе обкрошились поля, левкас отстал и осыпался. Когда икону подновляли обсыпавшиеся места заполнили новым левкасом, на который мы теперь и наткнулись. Компресс на одежде, на середине доски, сейчас покажет, что мои предположения правильны.
Однако участок архангеловой одежды смылся, обнажив точно такой же левкас, как и в первом случае. В отчаянии я ставил компрессы куда попало: на руки архангела, на фон, на нимб, на лик, наконец. Результат получался один и тот же.
– Факир был пьян, и фокус не удался, – ехидно подвел итог моей деятельности Сергей Васильевич.
Да, фокус не удался. Но почему? Какая-то вопиющая нелепость. На доске шестнадцатого века живопись девятнадцатого, и больше ничего нет. Абсурд. Новый, свежий, без крокелюров левкас. Самодовольный, плоский, тупой левкас вместо яркой живописи. Куда ни сунешься со своим компрессом, всюду натыкаешься на ровную плоскую белизну.
По какому-то наитию, а может, просто со зла и от полного отчаяния я углубил наискось острый конец скальпеля в белую, ненавистную мне слепую массу и сильно поддел, подковырнул ее. Кусочек левкаса величиной с трехкопеечную монету отскочил и стрельнул к потолку. Следующее мгновение принадлежит к тем, которые, как говорят, человек вспоминает в свой смертный час. Донышко образовавшейся выемки горело сочной и ровной киноварью. Иконописец-обновитель не стал писать по древнему письму, а сначала покрыл его своим левкасом, снова загрунтовал. Осторожными теперь движениями носика скальпеля я расширил брешь в шестнадцатый век до прямоугольника в несколько квадратных сантиметров, а потом этот прямоугольник промыл растворителем.
Я не знал способа, которым реставраторы удаляют левкас, положенный поверх живописи. Да и непозволительно было бы мне самому браться за такую икону. Я отвез ее в Москву и там отдал в опытные руки реставратора.
Между прочим, новый архангел оказался написанным вверх ногами по отношению к прежнему, основному архангелу. Оно и понятно: положив новый грунт, живописец забыл потом, где у иконы верх, где низ. Скорее всего, он вовсе не задумывался над этим.
11
Ну что ж, такова материя этой книги. Когда пишешь про целинные земли (а я писал), то и дело встречаются на страницах «пшеница», «степь», «дрофа», «тракторист». Когда пишешь книгу о грибах (а я писал), то и дело встречаются на страницах «сыроежки», «рыжик», «опушка», «мухомор».
Сегодня я пишу об иконах. Удивительно ли, что встречаются на страницах «оклад», «церковь», «Михаил Архангел», «Борис и Глеб». Если речь в книге идет об иконах, нужно описывать иконы.
Я не специалист, не искусствовед. Мне трудно было бы заниматься сравнительным анализом новгородской и суздальской живописных школ, или сравнивать московские царские письма с письмами северными, или дать развернутую характеристику строгановского письма.
Но поскольку речь в моих записках идет об иконах и приходится постоянно упоминать тот или иной иконописный сюжет, то, прежде чем написать еще два-три в меру занятных эпизода из истории моего увлечения, я хочу взять на себя смелость сказать по нескольку слов об основных, о наиболее распространенных, наиболее часто встречающихся иконописных сюжетах.
Читатель может пропустить эту главу, если она окажется очень скучной, как, впрочем, и вообще он может отложить, даже выбросить эти записки и взять что-нибудь более близкое его душе: о строительстве газопровода, о подвигах разведчика, о колхозной МТС. Я и сам не век собираюсь писать об иконах – одну только эту книгу. А там перейду на живой, современный материал. Напишу о директоре совхоза (есть у меня на примете интересный директор), напишу большую автобиографическую книгу, напишу исторический роман из времен Василия Третьего, напишу (вслед за своими «грибными» записками) книжечку о целебных травах…
А пока я буду рассказывать об иконах. Конечно, именно этой главы могло бы совсем не быть. Но возможно, иной читатель, твердо знающий, чем «Венера» Джорджоне отличается от «Венеры» Тициана, не знает с такой же четкостью, чем «Владимирская Божья Матерь» отличается от «Боголюбовской Божьей Матери». Может быть, читатель, представляющий себе разницу между «Мадонной» Рафаэля и «Мадонной» Боттичелли, более смутно различает, что такое «Илья в пустыне», а что такое «Огненное вознесение Ильи», что такое «Успенье», а что такое «Благовещенье».
Если это так, если действительно не каждый, придя в Третьяковскую галерею и Русский музей, умеет, не читая таблички, издалека отличить «Рождество Богородицы» от «Рождества», или «Введение» от «Сретенья», или «оранту» от «одигитрии», то, может быть, и эта глава принесет какую-нибудь простейшую пользу. По-моему, при всех обстоятельствах лучше знать немного больше, чем немного меньше, в особенности если речь идет о родном национальном искусстве, завоевавшем, впрочем, себе великую
