– Какова цена?
– Цена на макулатуру во всем государстве одинакова: две копейки за килограмм.
– Да… Здесь их порядочно. Намного потянет. Продашь или нет? Те же деньги. Тебе даже лучше, не везти, не канителиться.
– А план?
– Заприходуем в сельсовете мои деньги, все будет официально. А я тебе сверх плана со своей стороны…
– Право, не знаю. Да ведь их здесь знаешь сколько? Их тут!.. Надо бы на весы, по порядку.
– Прикинем. Счет ровный: как сто килограммов, так два рубля.
– И ты будешь платить деньги за этот хлам?
– Да уж придется.
Книги мы перегрузили быстро. Яков разохотился.
– Может, это… чего из медных изделий. Поройся в кузове.
Я начал рыться. Но что я мог взять себе из медных изделий? Попался оклад Евангелия с дивными медальонами из эмали, но каждый медальон был раздавлен. Попался венец, под которым венчали, но он был измят, изломан. Попался медный кувшин с крышкой, я его взял, он оказался изделием семнадцатого века. Попался медный изящный ковшичек, взял и его. Больше нечем было поживиться у Якова в кузове. Не тащить же домой подсвечник полутораметровой высоты.
Хотелось мне взять купель. Как-никак и сам я побывал в ней, и все люди в округе, от старого до малого, побывали тоже. Но какой-то ложный стыд, я не хочу искать иного определения – именно ложный стыд остановил меня. Ну как же так, писатель – и вдруг купель! Книги – одно дело. Книги – это можно понять. Но купель? Потом я очень жалел о своем малодушии. Жалею и теперь, чем дальше, тем больше.
Дома я раскрыл наугад один из кожаных фолиантов. Даже не зная церковнославянского языка, можно было разобрать начертанное причудливой красной и черной вязью: «Напечатано повелением благоверного и благодатного великого Государя нашего Царя и Великого Князя Алексея Михайловича».
Второй неожиданностью были книги со всевозможными записями. Они хранили имена крестьян и крестьянок наших за последние двести лет. Кто ходил на исповедь, кто не ходил на исповедь, кто с кем сочетался законным браком. Так, например, на первой странице одной книги сохранилась запись, относящаяся к 1871 году, о том, что сочетается браком вотчины князей Салтыковых временно обязанный крестьянский сын Алексей Дмитриев и девица Марфа Петровна. Жених двадцати лет, а невеста семнадцати. На брак имеется от родителей и местного начальства дозволение… и так далее, о том, что оба находятся в здравом уме, что родства между ними духовного и плотского, возбраняющего брак, нет… Жених «…села Оленина крестьянин Алексей Дмитриевич Солоухин руку приложил. Вместо безграмотной невесты села Оленина крестьянской девицы Марфы Петровой за безграмотством по ее личной просьбе того ж села крестьянин Иван Митрофанов руку приложил».
Все книги я расставил и разложил на полки. Операцию по спасению церковной библиотеки села Олепина можно было считать законченной. Но нужно было во что бы то ни стало посмотреть иконы, прежде чем их тоже увезут на грузовике в соседнее село Черкутино, подальше от глаз олепинских жителей, там уж и сожгут.
Председатель сельсовета доверил мне ключ на одни сутки, с тем чтобы я, не возбуждая любопытства своих односельчан, вошел в церковь, не торопясь осмотрел ее и, если что понравится, взял.
И вот я один в притихшей, но гулкой церкви. На полу валяются страницы, выпавшие из книг. Нельзя ступить без того, чтобы под ногой не захрустели стекла. Две большие иконы, с которых были сняты серебряные ризы, тоже лежали на полу, одна с отколотым краем. Мгновенного взгляда на эти иконы было достаточно, чтобы определить: обе они семнадцатого века. Я поднял их и отнес поближе к выходу, прислонил к стене.
Ну ладно, думал я между тем, для людей неверующих церковь не может служить предметом уважения. Понятие и чувство красоты, допустим, отсутствуют. Можно забыть и то, что во все, начиная с книги, кончая росписью на потолке, вложен человеческий труд.
Но ведь здесь, в этих стенах, венчались отцы, деды, прадеды, матери, да и многие из живущих теперь. Неужели место, где венчались наши родители, не достойно лучшего обхождения?
В этих стенах побывали, положенными во гроб, наши отцы, деды и прадеды. Неужели место, ритуально связанное с погребением наших родителей и предков, не достойно лучшего обхождения? От этого один шаг до того, чтобы надругаться над самими могилами.
Основной иконостас в нашей церкви, несомненно, был написан во время строительства каменного здания, в 1859 году. Все, что чернее либо в другой манере, относилось, значит, к более ранним временам. Таким образом, я подобрал на полу и поставил поближе к выходу «Огненное вознесение Ильи» с житием, «Николая Угодника» с житием, «Покров», «Владимирскую Божью Матерь».
Колебался я только перед одной иконой. Она была еще в гнезде иконостаса, в самом темном углу самого темного придела. Под дешевым латунным окладом было черным-черно, а поверх черноты подмалевано дешевой порошковой бронзой. Когда я взялся за угол иконы, попробовать, прочно ли она сидит в гнезде, у меня в руке осталась горсть мельчайшего древесного порошка, желтой пыли, настолько вся доска была съедена шашелем. Шпонки вывалились тут же, у меня на глазах. Если бы ударить этой иконой посильнее о каменный пол, вся она превратилась бы в кучу желтого летучего праха. Уцелела она до меня каким-то чудом. Да и я долго колебался, брать ли ее. Смущало и состояние иконы, и грубая, кустарная мазня, которая оказалась под окладом,
Поскольку мне было ведено не возбуждать любопытства местных жителей, то отобранные иконы я таскал домой поздним вечером, при шуршании дождя по старинным липам, которые в эту ночь не отделялись для глаза от черноты ненастного неба.
Некоторые иконы оказались неинтересными. Некоторые обещали при реставрации открыть затаенную древнюю красоту. К самой неблагополучной я долго не прикасался не потому, что боялся, а потому, что не ждал от нее ничего хорошего. Однажды на рассвете, утомленный расчисткой большой иконы, я решил сделать пробу и на ней. Вырезав фланелевую тряпочку, я смочил ее в сильном растворителе, накрыл стеклом и занялся другим делом. В это время мне попался интересный участок на расчищаемой иконе, я увлекся и забыл, что у меня стоит компресс. Вспомнив, не спохватился, не испугался, что проест до доски, что можно передержать и испортить.
Порошковая бронза и вся чернота под компрессом набухла и разрыхлилась до жидкого состояния. Легкого движения ваты хватило, чтобы все лишнее сползло, как пенка с кипяченого молока. А потом я даже зажмурился на мгновенье, такой синевой и такой чистой киноварью ударило по глазам.
Доску пришлось пропитать разными веществами и заключить в деревянный каркас. Теперь в моей коллекции это самая лучшая икона. Но дорога она мне не тем, что лучшая, а тем, что из моего родного села.
Это оказался «Спас в силах» с ярко-красным ромбом, с ярко-красным внешним квадратом и с ярко- синим овалом. Одежда Спаса темно-вишневая, разделана золотыми ассистами. Лик, руки, ноги Спаса написаны благородной охрой.
Икона «Спас в силах» стояла в темном углу церкви, где я ее и взял. По своему же назначению она есть не что иное, как средник от большого деисусного чина, который составлял некогда основу иконостаса в деревянной церкви нашего села. По яркости, по красоте этой иконы можно представить себе и красоту всего деисусного чина, а представив себе весь чин, сияющий то красными, то синими, то желтыми красками, можно вообразить себе и сам интерьер нашей деревянной церкви тогда, в пятнадцатом, шестнадцатом и в семнадцатом веках, когда иконы висели еще без металлических окладов.
Приходя в колхозный склад за мясом или за чем-нибудь еще, я всегда смотрю на то место, где висело в течение последнего столетия удивительное произведение русской живописи, прошедшее через века и только чудом не разделившее судьбу своих соседей.
Как нетрудно понять, случаев и разных эпизодов в моем начинающем собирательстве было больше, чем здесь рассказано. Но всего не расскажешь. Может быть, некоторое представление о собирательстве этого рода получилось у читателей, этого и довольно.
