торжествует, и жадно ловила его слова. Однажды позвонила в назначенное время, а он не поднял трубку. Я чуть не сошла с ума, думая, что он увидел плохое и не находит в себе сил сказать мне это. Оказалось, просто вышел в булочную…
Мы все искали альтернативные пути, да и они тоже искали нас.
Как-то вечером, когда я вернулась из больницы домой, чтобы немного поспать, мне позвонила давняя знакомая и рассказала про чудо-аппарат, продукт засекреченных военных разработок, который с помощью редкоземельных металлов поддерживает целостность биополя человека и не дает душе покинуть тело.
Я ничего не смыслила в биополях и военных разработках, но раз они удерживают душу в теле… На следующее утро я помчалась за этим аппаратом. Продукт военных разработок оказался маленькой пластмассовой коробочкой, похожей на те, в которых бухгалтеры хранят печати.
В нашей палате, на мое везение, в этот день дежурил Бегемотик. Накануне я заснула от усталости и не смогла толком выучить принцип действия коробочки, и вот теперь, волнуясь и путаясь в объяснениях, уламывала врача, боясь, что он откажет мне в просьбе.
– Там, эти… редко, редко, как же их… редкоценные металлы, – твердила я, как двоечница перед учителем, вызванная к доске отвечать невыученное домашнее задание.
– Видимо, редкоземельные, – слегка склонив голову, авторитетно и терпеливо подсказывал Бегемотик.
Дело было пустяковое – всего-то положить коробочку под подушку, поскольку душа, которой мы собирались воспрепятствовать покинуть тело с помощью редкоземельных металлов, предположительно должна обитать в голове.
Бегемотик был либеральным врачом и, видимо, часто сталкивался с бредовыми идеями сходивших с ума родственников. Убедившись, что коробочка не представляет опасности и не будет влиять на работу медицинской аппаратуры, он повертел ее в руках и милостиво взял, предупредив, что за сохранность никто нести ответственность не будет. Я была счастлива, оказав такую существенную помощь современной медицине.
– Пусть он выживет, Господи, пусть он только выживет, прошу тебя, сжалься над нами!
Была пятница. Днем вышедший для общения с родственниками врач сказал очередное сухое «нельзя». Конечно, с рациональной точки зрения никакого смысла в моих визитах в реанимацию не было: помочь я не в силах, и несколько минут, проведенных у кровати Медведя, ничего не дадут. Но ведь есть еще иррациональная сторона вопроса: постоять рядом, подержать за руку, самой поправить простыню.
Сначала я смирилась с очередным отказом, но потом, ближе к вечеру, внутри все сжалось. Дрожало, ходило ходуном, толкало к горлу приступы тошноты, а в голову азбукой Морзе посылало отрывочные сигналы: пятница… впереди два дня… плохо, очень плохо… надо увидеть.
Приказы успокоиться, отдаваемые самой себе рациональной частью «я», тут же захлестывались внутренней истерикой.
Надо было что-то делать – опять звонить, просить помочь. Позвонила, попросила, обещали помочь.
На этот раз помогал совсем незнакомый, но очень доброжелательный врач. Он несколько раз сам перезванивал и говорил, что, к сожалению, видимо, сегодня уже не получится пройти в реанимацию: конец недели, все ушли с работы, получится только в понедельник, вы попросите дежурного реаниматолога – человек же. Я благодарила его за беспокойство и понимала, что попытка достучаться до человека в молодом дежурном враче будет напрасной.
Когда вышел очередной очень юный врач, при одном только взгляде на него я поняла, что меня ждет оглушительный провал. Он был много младше меня или производил такое впечатление – невысокий, худенький, с черными, как у галчонка, глазами и невероятно правильный.
Таких видно издалека: настоящий отличник с горящим прямым честным взглядом. Когда на экзамене напротив тебя садится такой студент, можно задать ему всего лишь пару вопросов и смело ставить «отлично», даже не листая зачетку. Хороший парень, наверное, из него получится настоящий толковый врач. Но для меня в тот вечер он был худшим из всех возможных вариантов…
Пропускать меня он, естественно, не собирался. Но и я не сдавалась, решив пойти на хитрость. Назвав имя Бегемотика, которое, по моим соображениям, должно было иметь немалый вес среди местной медицинской молодежи, я стала вдохновенно и отчаянно врать, поскольку другого выхода не было.
– Мы говорили с ним вчера и сегодня днем. Он разрешил мне пройти вечером и должен был вам передать. Наверное, просто забыл или не успел. Он уже пускал меня! Вы ему позвоните и спросите, он подтвердит! Давайте вместе ему позвоним!
Я надеялась, что он не станет отвлекать своего маститого старшего коллегу от приятных пятничных дел, а если и позвонит, тот, чтобы отделаться, не вникая, скажет что-нибудь нейтральное и, возможно, на мою удачу, похожее на подтверждение.
Но юный врач действительно оказался отличником. Он и ухом не повел, лишь строго глянул на меня и поправил на носу очки в тонкой черной, как его глаза, оправе. Вероятно, к такой шитой белыми нитками хитрости прибегал каждый второй родственник крайне тяжелых больных.
– Мой коллега уехал в Москву. Звонить ему я не буду. Он один раз проявил свою добрую волю, не надо настаивать.
Отличник смотрел отчаянно честным, твердым и каким-то истовым горящим взглядом. Он словно сам себя пытался убедить в том, что поступает правильно, и этот горящий взгляд маскировал дрожь, которую вследствие юности ему не удавалось скрыть до конца. Своим взглядом он словно говорил: «Нельзя, нельзя, нельзя, ну поверь же мне, что нельзя, потому что нельзя, ну перестань меня уговаривать, ну не мучай ты себя и меня, ведь не пущу все равно!» Было совершенно очевидно, что он скорее падет в неравной борьбе с превосходящими силами родственников пациентов, но не оставит вверенный ему рубеж в виде двери хирургической реанимации.
Несолоно хлебавши, я поплелась обратно. Когда спускалась к гардеробу, зазвонил телефон. Незнакомый доброжелательный врач быстро говорил:
– Получилось! Дозвонился! Подходите и спрашивайте такого-то, пропустят.
Я сломя голову понеслась обратно, пока время общения с родственниками не закончилось – поди потом дозовись врача из отделения в коридор. Отличник все еще охранял дверной проем, разговаривая с другими посетителями. Протолкнувшись к нему и сменив просящий тон на командный, я назвала имя нужного мне врача. Он удивился:
– Это я и есть.
– Значит, вы меня и пропустите.
– Значит, вы меня обошли?
Я развела руками, счет был 1:0 в мою пользу. Он посверлил меня отчаянно честным взглядом, раздул тонкие ноздри, неодобрительно встряхнул головой и, велев подождать минуту, прошел в отделение. Вернулся быстро. Неистовый огонь в глазах погас, он сразу как-то смягчился и провел меня в палату, предупредив, что как только скажет уходить – никаких препирательств. Правила я знала и неукоснительно им следовала.
Никто меня не торопил. Несколько раз Отличник невзначай заглядывал в палату, но, удостоверившись, что я не причитаю, не рыдаю и не трясу неподвижное тело, тут же делал вид, что просто проходил мимо, и удалялся. Устав стоять, я опустилась на колени перед постелью. Медсестры с поста заметили это:
– Вам же неудобно! – и принесли мне стул.
Минут через двадцать к кровати все-таки подошел Отличник. Его черные глаза вновь горели огнем. Видимо, теперь огонь подпитывало подозрение, что я окажу ему сопротивление и не захочу уходить. Но спорить с ним в мои планы не входило, я и так была благодарна, что он дал мне больше времени, чем обычно.
На обратном пути из больницы мне опять позвонил организовавший проход врач и спросил, может ли он еще чем-то помочь.
– Неужели все так плохо? Может, что-то еще можно сделать? Давайте я позвоню нейрохирургам, посоветуюсь. Я вам перезвоню!
Больше он не звонил, и я понимала: это не потому, что он забыл о своем обещании, просто ему сказали
