вознаграждать себя за проявленное терпение.
Менять положение тела – с живота на левый бок и обратно – приходилось несколько раз за ночь, поэтому к утру на краю тумбочки было пусто.
В один из дней в телефонной трубке раздался бархатный голос:
– Здравствуйте. Я знакомый вашего мужа. Вернее, коллега. Мы с ним, правда, всего пару раз на семинарах пересекались. Не так часто удавалось пообщаться, к сожалению, но я им восхищаюсь. Он отличный человек. Можно вас увидеть?
– Да я в больнице, – попыталась возразить я. – И, знаете, не готова с кем-то встречаться.
– Это не имеет значения, – ничуть не смутился голос. – Я из Москвы на день приехал, по работе. Вы адрес диктуйте. Я уже к вам еду.
Через час мы сидели с обладателем бархатного голоса на диване в холле отделения. Он успел все перепутать, пошел в другую сторону от лифта, заглянул в двери первого отделения, вдохнул запах, увидел живущую в коридоре компанию Жоры и теперь часто моргал и растерянно теребил золотые часы на руке.
Такое выражение лица я видела у многих своих визитеров. И я знаю точно: оно не проходит бесследно. Я догадываюсь, что у людей, не утративших способность мыслить, при взгляде на то, в какие условия может быть помещен человек, картина мира меняется.
Наверное, она бередит душу так же, как рассказ из учебника начального класса. Суровая помещица в апогее самодурства приказала высечь крепостную девку за провинность и привязать ее, голую, к столбу на солнцепеке. Над ней кружат навозные мухи, садятся на свежие кровоточащие раны, и от них не отмахнуться, не согнать, никуда не деться, а барчук смотрит искоса и изнывает от сострадания, а сделать ничего не может.
Девка-то выживет, что ей сделается, да и не привыкать, отвяжут вечером, отпоят водой. Она даже и не осознает, может, как ее унизили. А у барчука душевная рана, и осознание бессилия, и стыд: ведь остается только развернуться и уйти, сделав вид, что не видел ничего. Не изменить одному барчуку крепостной строй.
И совестливому человек с золотыми часами на руке ничего не изменить, не больницу же за свой счет строить. Вот и остается, как пассажирам, спасшимся с тонущего «Титаника», цепляться за свои деньги, связи, полисы ДМС, надеясь, что не окажешься один на один с нищей медициной самой богатой страны. Ты – беспомощный и несчастный, и она такая же. И еще неизвестно, кому из вас хуже.
Когда ты сначала тонул на «Титанике», а потом тебе бросили спасательный круг и втащили в лодку к спасшимся, понимаешь, что люди до сих пор делятся на сорта. Века сменяют друг друга, а сорта, как ни крути, остаются.
Московский гость оказался истово верующим человеком и приехал поддержать меня. На экране перед нами плыли кадры новостной ленты: череда землетрясений в Японии, рванет или не рванет Фукусима? На них хорошо ложились его слова о грядущем конце света и о том, что раз такое произошло с Медведем – самым лучшим, самым светлым человеком из всех, с кем он знаком, значит, и впрямь быть беде.
– Ты понимаешь, что твой ожог – производная случившегося с ним? Ты теперь должна быть совсем другой. Вот тебе наглядный пример: там – ад, тут, в твоем отделении – рай. По-другому надо жить, понимаешь? И времени на это все меньше.
Я кивала, хотя очень устала от мыслей, которые крутились в голове. Я и так теперь буду жить по- другому, потому что не смогу жить по-прежнему, даже если очень захочу. Разве можно жить так же, как раньше, узнав, как бьются невидимые крылья внутри, и почувствовав, как они вырываются наружу.
Проводив его до выхода из больницы, я встретила Бегемотика. Он, конечно, не узнал меня, ведь все больные на одно печальное лицо. Вдохновенно вскинув брови, породисто наклонив голову, он уверенно ходил по своей больнице – одной из самых лучших кают давно давшего течь корабля отечественного здравоохранения. В трюмах плескалась вода, но Бегемотик был невозмутим и делал ровно то, что он мог делать в этой ситуации, – спасал людей. Такие покидают корабль последними, когда все уже давно сбежали в коммерческую медицину, оперативно подогнавшую для команды тонущего «Титаника» спасательные шлюпки. Небольшие, но хоть без течи.
Широко расставив ноги и не обращая внимания на качку, Бегемотик на ходу разговаривал с родственниками очередного пациента, и наверняка они чувствовали, кто тут бог, а кто коленопреклоненный дурак.
Я тоже чувствовала, хотела поздороваться, но как-то не попала в его поле зрения, засмущалась и постаралась быстрее исчезнуть.
В палате включенный компьютер без конца прокручивал черно-белые кадры служебных видеозаписей. На них Медведь, совершенно здоровый, пытался вернуться домой. Вестибюль метро, Витебский вокзал – служебные записи достал его друг, который ушел первым со встречи, перевернувшей жизнь не одного человека.
До тошноты, до головокружения, до мелькания в глазах я все смотрела и смотрела нон-стоп эти кадры. Ведь даже тогда, когда удалось узнать многое из произошедшего в тот вечер, понять главное так и не получилось. Чем больше фактов становилось известно, тем очевиднее было, что не ясно ничего. Чем больше я узнавала, тем понятнее и вместе с тем непостижимее, нелепее, абсурднее становилось случившееся – как глубокий крайне тяжелый сон. Сон третьей степени.
Эмоциям, как и слезам, уже неоткуда было взяться. Были только факты, которые, нанизываясь один на другой, неумолимо приводили к стону-вою при абсолютно застывших чувствах:
– Как? Как это могло случиться? Как ты мог допустить это?
Когда тошнота и мелькание в глазах становились невыносимы, я шла за пределы царства чистого воздуха в общий коридор. Там выгуливали свои обожженные места больные двух отделений.
В одну из прогулок двери лифта раскрылись на нашем этаже, и из него выскочил маленький чернявый милиционер. Он забежал в первое отделение и, получив там отрицательный ответ, ринулся к нашим дверям, но медсестра с поста не дала визитеру в форме пройти дальше порога.
Выскочив обратно в общий коридор, он по кругу обежал его, видимо, выискивая дверь, в которую еще можно было бы ткнуться, и наконец остановился посреди рекреации, трагично заломил на голове фуражку и жалобно возопил:
– Где же мне ее найти?!
– Кого? – без интереса спросила я.
Он назвал мое имя.
Оказалось, это был участковый. Не с нашего участка – просто у него были «свои» пострадавшие в больнице, вот заодно ему поручили зайти ко мне. Опрашивать – так всех разом.
Первое, что пришло на ум, – неужели придали ход бумагам, которые я оставляла в РУВД по поводу пропажи телефонов Медведя.
– Мне нужны ваши показания насчет того, как вы получили ожог, – спустил меня на землю участковый.
– Зачем? – опешила я.
– Нужны показания. Без них никак. Телефонограмма из больницы в РУВД поступает. Я записываю.
Он достал из портфеля лист бумаги, на котором аккуратным почерком заранее было выведено, что моему здоровью нанесен вред средней степени тяжести. Я дала милиции, ставшей за это время полицией, чрезвычайно ценные показания относительно того, как ожидала закипания чайника возле плиты и пламя перекинулось на мою одежду. Участковый, приехавший в ожоговое отделение по моим «горячим следам», подробно конспектировал.
– И халат загорелся, – старательно выводил он.
– Халат бы не загорелся, пишите: ночная рубашка, – диктовала я.
– Ночная рубашка по типу сорочки, – бубнил страж порядка.
– Нет, не по типу сорочки, – возмутилась я. – Она облегает тело и не загорелась бы. Если давать показания, так точные. И пеньюар не загорелся бы. Пишите: ночная рубашка по типу рубашки.
– По типу рубашки. – Белиберда ровными буквами охотно ложилась на лист бумаги. – Как произошло возгорание, вы не видели?
– Естественно, не видела, – стала закипать я, словно тот поставленный на плиту чайник. – Если бы
