растоптали, размазали, и самое сложное понять: как это могло произойти? Была личность – и нет ее.
Ты не сердись на меня, Медведь, ты меня прости. Прости за то, что я долго не могла расстаться с этим белым подоконником, все сидела и ждала чуда, что вот выйдет врач и скажет: «Появилась! Появилась динамика!» А надо было стиснуть зубы и бежать к тетеньке в ГСУ, просить, требовать, настаивать, чтобы дали бумагу и в больнице у тебя взяли анализы на все возможные вещества в крови. Были они или не были – теперь только гадать да не верить своим глазам, прокручивая записи: стоп-назад.
Государство не должно было этого делать, я должна, но ведь я не знала, понимаешь, не знала всего случившегося.
После я познакомилась с настоящими оперативниками, у них цепкий взгляд, две чеченские кампании за спиной, организованные шайки и террористы перед глазами, штатская одежда и прокуренные голоса. Знаешь, Медведь, они сказали мне:
– Чего ты ждала, дурочка? В этой больнице нормальные врачи, надо было бежать к нам. Когда туда привозят людей в неадеквате, с улиц, с подозрением на клофелин и прочую гадость, по нашему звонку там берут анализы, бумаги следом подвозим. Бумаги никуда не денутся, а гадость эта с мочой выйдет, и не докажешь ничего. Если есть заключение, то экспертизу из этой больницы не оспоришь, там настоящие профессионалы работают! А вообще, знаешь, мы, бывает, День милиции по три дня празднуем, всяко у нас тут случается, но своих никогда не бросаем! Хоть на дежурной машине, хоть на себе, но развезем.
– Да чтоб к вам бежать с вами надо быть знакомым, ведь с улицы-то не попадешь, – говорила я им.
– А ты как хотела, девочка, – разводили они руками. – У нас работы по горло, мы по двое суток дома не бываем. Дети забыли, как мы выглядим: уходим – еще спят, приходим – уже заснули. Печальная у тебя история. Насчет телефонов – это закон у нас такой. А следователь права: причинно-следственную связь ей не доказать. Да и тебе теперь тоже. Нет, ну ты нам объясни, да что ж это за друзья такие…
Медведь, хочешь посмеяться? Найти помощь в угрозыске и других высоких структурах оказалось проще, чем узнать, как прошла ваша дружеская встреча.
Ты думал, вы были вместе? Я тебя огорчу. Тебе это только казалось. На самом деле вы были врозь.
Может быть, всему виной фантастически огромное количество спиртного? Потому что просто большое количество ты осилить мог, как любой обычный, здоровый тридцатилетний мужчина. Быть может. Твои друзья не помнят, сколько выпили.
Может быть, отравление суррогатом? Быть может. Твои друзья не помнят, что пили.
Ну хоть на местности не запутались, и то хорошо – перед Ледовым дворцом, внутри на хоккее, после – в ирландском пабе.
Помнят, что каждый звал тебя к себе домой. Уверяют в один голос. Помнят, что все были трезвые. Уверяют в один голос. Так трезвые и разошлись, один за другим.
Но если они были трезвые, а ты уже перестал быть собой, как же они этого не видели, почему оставили, прошли мимо?
Этого не помнят.
И это, наверное, правда.
А еще правда в том, что даже если они и звали тебя с собой, а ты отказывался, то уже совершенно не отдавал себе отчет в происходящем, и потому приглашения были напрасны. Наверное, чтобы избежать беды, тебя надо было как-то встряхнуть, уговорить, отговорить, но проще было не заметить этого и уехать домой. И даже если они этого дружно не помнят, они знают, что это так. И знают, что я знаю, потому и не звонят.
Я находилась в эпицентре случившегося, а они всего лишь хотели быть как можно дальше от него, потому что это все случайность, стечение обстоятельств, грязная, неудобная история, к которой они оказались краем причастны, но и край марать не хочется, а хочется, чтобы все это быстрее забылось, отошло, как-то стерлось, ведь в сущности они – классные парни, хорошие товарищи, настоящие мужики. Ну а если у кого-то есть в этом сомнения, так пусть сомневается на здоровье, только подальше, на своей стороне, главное, чтобы не заставил усомниться в себе же.
Знаешь, они и утром о тебе не вспомнили. Те, кто последними видели тебя здоровым и веселым, и о случившемся узнали последними.
Знаешь, я часто вспоминаю время, проведенное на кафедре в вузе в качестве молодого преподавателя.
Любой замкнутый научный коллектив иногда напоминает настоящий серпентарий. Но все сплетни и интриги не отменяли одного негласного правила. К доставке домой выпившего на очередном кафедральном или факультетском застолье коллеги относились с большим пиететом. Сажали в такси, или договаривались с кем-то из сотрудников довезти до дома на машине, или отряжали провожающего, чтобы доставил домой на общественном транспорте, не гнушались и позвонить потом домочадцам, чтобы убедиться: все в порядке.
Никто не обязан был этого делать, но как-то так было заведено и выходило само собой, без лишних слов или просьб. Просто так поступали всегда. Возможно, это свойство людей старой закалки.
Однажды с одним из преподавателей случился казус: перебрал лишнего, попал в какую-то передрягу, в итоге – сотрясение мозга, неделя на больничном и один непринятый зачет. Уходили они вместе с коллегой, но потом их пути почему-то разошлись. На этого второго сотрудника, прекрасного человека, вся кафедра некоторое время смотрела искоса. Ничего не говорили в лицо, но между собой обсуждали, даже не зная подробностей случившегося:
– Он его бросил.
Я подобрала пароль к твоей электронной почте и прочитала переписку с Витьком, у которого, по уверениям, мы должны были тебя найти: «Превед, Медвед! Давай встречаться, посидим пококаем», – мат через каждые два слова и куча бессмысленный смайликов – улыбающихся желтых колобков.
Я прочитала это письмо утром, перед приходом в палату врача, а потом, в душе, уже привычными движениями «по-мокрому» снимая повязку с ожога в виде крыльев, говорила себе:
– Нет! Я не позволю этим колобкам с кривыми улыбками одолеть меня. Пококаем… Как ты мог впустить их в нашу жизнь?
Тогда вечером по телефону ты говорил мне, как рад видеть своих друзей. Как здорово, что на хоккее вы случайно встретили еще однокурсника. Не общались с ним, когда учились, ничего толком о нем не знали, но он запросто очутился в вашей компании.
Смуглый, чернявый, бровастый, весь какой-то маслянистый, словно сальный, глаза с поволокой, с дымкой, с медленной улыбочкой. Такой туманный с ленцой взгляд часто бывает спутником неторопливого интеллектуального развития. Смотрит на тебя человек, и не понять: есть у него мысли или нет, – одна неопределенная медлительность, туманность, зыбкость. И попадать под такой взгляд не хочется, не ровен час затянет тебя эта зыбкость, и провалишься неизвестно куда.
Это была несчастливая встреча. С ним ты остался, не поехав домой. Сам остался. Понимаешь, сам! Зачем?
Я была в пабе, показывала ваши фото и официанткам, и бармену. Да нет, ничего странного не заметили. Кто ж теперь разберет.
Ты должен был уйти. Понимаешь, должен. Ты остался. И каждая минута общения с ним теперь шла за год нормальной, здоровой, счастливой жизни. Ты, так любивший людей и распахивавший душу до конца, тратил, тратил, тратил эти минуты-года, не думая о том, что они могут оказаться невозвратными. И невозвратность эта может быть самой крайней, крайне тяжелой степени.
Потом вы расстались и с этим институтским знакомцем. Он последний мог хоть что-то сделать, хоть самую малость, которая, возможно, изменила бы нашу жизнь. Мог обратить на тебя внимание, задуматься, как ты доберешься, набрать по еще работающим телефонам твой домашний номер. Но ты вышел из вагона метро, а он просто поехал дальше, ведь ему тоже надо было домой.
На все расспросы беспокоивших его людей он ответил, что расстались вы «нормальные», еще и номерами обменялись на прощание. Через несколько минут камеры в метро не согласятся с его словами и даже опровергнут их. Но то техника, у нее одна правда, а у человека правд может быть много, и главная та, с которой проще жить.
Вскоре, подтверждая расплывчатость «нормы», замолчали и телефоны.
