— Нет, не хочу.
— Почему?
— Потому что мне будет больно.
— Сколько у вас пальцев на каждой руке?
— Пять.
— А на обеих руках?
— Пять.
— Сколько стоит эта монета?
— Десять су.
— А эта?
— Двадцать франков.
— Почему вы убили вашего мужа?
— Вот он…
— Для того чтобы ничто не мешало вам и Томасу Луару, вашему любовнику?
— Да, — сказала она, покачав головой несколько раз и глядя на Маньяба.
— Ну, милочка моя, — сказал старый доктор, — вы зря теряете время. Вы хотите сойти за помешанную, но ошибаетесь при каждом слове. Видно, что вы не понимаете вашу роль. Прекратите эту игру, госпожа Гонсолен.
— Я не помешана, — пролепетала Мадлен, опустив голову на руку и закрыв глаза, чтобы избежать грозного взгляда, которым преследовал ее ученый доктор.
Это первое жестокое испытание было окончено. Мадлен подняли и отнесли в ее комнату. Позвали сестру милосердия, которая переодела ее и уложила в постель. Молодая женщина была так слаба, что не могла сделать ни одного движения. Как только ее оставили, она лишилась чувств.
Маньяба, выйдя из больницы, взял под руку своего товарища и сказал:
— Эта женщина одарена невероятной энергией. Она не дает повода к подозрениям, в этом я сознаюсь, однако по нерешительности, с которой она давала некоторые ответы, я приметил в ней вполне осознанную мысль. Я побежден сегодня, тем не менее сохранил все свои сомнения.
Франсуа покачал головой, улыбнувшись краем губ, и взглянул на него искоса.
— Были люди, притворявшиеся полгода, даже год, с такой же твердостью и с еще большим искусством, чем госпожа Гонсолен, — продолжал Маньяба, — однако некоторые наконец признались…
— А другие?
— О, другие, — сказал доктор, пожав плечами, — они вправду помешались. Это было их наказанием.
Франсуа побледнел.
XX
Целый месяц госпожу Гонсолен подвергали различным испытаниям, но, как Маньяба и обещал Франсуа Горме, сильные средства должны были употребить в последнюю очередь. В промежутках между допросами Франсуа успел устроить второе свидание с Мадлен и предупредил ее обо всем, что намерен предпринять Маньяба. Он предлагал Мадлен бежать и хотел помочь ей в побеге. Она не согласилась.
— Нет, — ответила она, — это значило бы все погубить, выдать наше сообщничество и доказать, что я не помешана. Я крепка. Мысль о твоей любви поддерживает меня. Эти испытания когда-нибудь закончатся, и мы будем жить счастливо. Тогда мы оставим эту страну, которая напоминает нам о жестоких событиях, и поедем, куда ты захочешь. Мне все равно. Однако…
Она потупила голову, а затем продолжила через минуту:
— Я крепка, но в последнюю минуту могу испугаться. Когда почувствую, что моя решимость ослабла и что я не могу больше сопротивляться, я дам тебе понять, и ты постараешься освободить меня из этой проклятой больницы. Не бойся ничего до тех пор. Ты будешь предупрежден — словом, движением, взглядом. Ты поймешь и будешь действовать.
Франсуа ждал, но Маньяба не торопился и методично переходил от одного средства к другому, выжидая время. Теперь он пустил в ход угрозы. Однажды, когда он навестил Мадлен и не смог добиться от нее ни одного слова, он сказал сторожам:
— Завтра, если она продолжит молчать, если не будет повиноваться, приготовьте раскаленное железо. Когда я дам вам знак, приложите его между ее плеч.
Он говорил так, чтобы Мадлен слышала, надеясь, что эта угроза произведет действие. Но госпожа Гонсолен знала от своего любовника, что эти болезненные испытания начнутся еще не скоро, и не придала значения словам доктора. Тогда Маньяба прибегнул к неожиданностям. В то время, когда Мадлен спала, надзиратели тихо входили к ней и то стреляли из пистолета или ружья, то роняли что-нибудь. Жестокий доктор использовал все средства. Несколько раз он пытался напоить Мадлен вином, но молодая женщина обыкновенно пила только воду и не могла попасться на такую грубую хитрость. Тогда Маньяба вздумал дать ей большую дозу опиума, чтобы получить достоверный результат. Он велел примешивать к пище опиум в порошке, но и это не произвело на нее никакого действия.
Маньяба возобновил опыты. Ночью надзиратели приметили в Мадлен некоторое волнение. Лихорадка ее усилилась, она часто просыпалась, произносила бессвязные слова, восклицания, прерываемые молитвами. Надзиратели послали за Маньяба, который тотчас пришел, но госпожа Гонсолен вдруг притихла. Доктор нашел ее спокойной, несколько заторможенной, жаловавшейся на боль в желудке, но не высказывавшей никаких признаков изнеможения. С того дня Маньяба отказался от опиума. То, что предвидел Франсуа Горме, случилось. Опиум не повлиял на крепкую духом Мадлен.
Маньяба не унывал. Он прибегнул к гашишу. Мадлен усыпили. У нее начался бред, галлюцинации, но она владела собой, несмотря на беспорядок, который гашиш вносил в ее разум. Галлюцинации не имели никакого отношения к ее мыслям, тайным страстям, опасениям, а между тем доктор принял все предосторожности. Он грубо напоминал женщине об убийстве ее мужа, надеясь таким образом сохранить над ней власть, усыпив ее в то время, когда ее ум был еще взволнован этими образами. Но опять сила воли Мадлен и ее недоверчивость одержали верх над хитростью доктора.
Эта странная и драматическая борьба все не заканчивалась. Маньяба производил свои опыты с жестокостью, даже гневом. Судья несколько раз вызывал обоих докторов и просил их составить доклады. И каждый раз старый ученый вынужден был признавать, что знает столько же, сколько и в первый день. В Сен-Клоде говорили:
— Может быть, эта женщина действительно помешана, в таком случае зачем же ее мучить? От нее нельзя ждать никаких разъяснений. Если бы она была не помешана, каким образом ей удавалось бы дурачить такого опытного доктора, как Маньяба? Он давно должен был составить мнение…
Маньяба знал об этих слухах, передаваемых ему друзьями. Это увеличивало его желание как можно скорее покончить с затянувшейся историей. Если бы он слушался самого себя, он давно бы без малейшей нерешительности подверг Мадлен самым жестоким пыткам, но присутствие Франсуа останавливало его.
После опиума и гашиша прибегли к эфиру. У Мадлен начались галлюцинации. Она не могла сдержаться и говорила довольно много. Но, несмотря на искусные вопросы доктора об ее помешательстве и обстоятельствах смерти мужа, молодая женщина сохранила самообладание и не выдала своей тайны. Она бредила минут двадцать, но не сказала ни одного слова, которое могло бы скомпрометировать ее, не сделала ни одного намека, который выдал бы отношения, существовавшие между ней и Франсуа.
Бывали случаи, когда эфир не производил желаемого действия на помешанных, — случаи, известные Маньяба, — вот почему бесполезность этого последнего опыта внушила ему сомнения. Мадлен, сама того не зная, перешла все границы. Вот что случилось. Искусственное возбуждение, производимое эфиром, должно было вызвать бред, во время которого женщина могла проговориться о том, что ее волнует. Но ее слова не относились ни к смерти Гонсолена, ни к драматическим обстоятельствам, которые предшествовали преступлению или последовали за ним. Она останавливалась на тысяче мелочей, которые не представляли
