— Прекратите сейчас же!
— Ну, не сердитесь, не сердитесь! Я вас оч-чень уважаю. Но нельзя же спорить, что дядя Гена — служитель дьявола? Ты ведь не споришь, Геннадий? Ты тут самый старый, самый главный. Родоначальник, можно сказать, киношного клана. Патриарх демонстраторов узкопленочного кино. И — материалист. Ужасное слово, правда, Асенька? Марксист, материалист, дарвинист! Асенька, Асюта… А давай сразу на «ты»? Мы ведь уже почти свои — после того, как ты плюнула в рожу системе? — Влад чокается со мной, с Сережкой, привычным движением опрокидывает рюмку и тут же снова ее наполняет:
— За тебя, Асюта! Этот гривастый и бородатый, — кивает на Геннадия Петровича, — он, конечно, на «ты» себе не позволит. Ни-ни! Аристократ, профессорских кровей. Только знаешь, он на что себя тратит? Пытается счистить с мощей марксизма поздние наслоения советского говна — чтобы выявить, так сказать, истинный смысл учения…
— Влад! Как же вам не стыдно! — Марию Ильиничну прямо передергивает.
— Так говно — оно говно и есть. Хоть розой назови его, хоть как. Верно, Асенька?
Наверное, надо поддержать хозяйку. И эти слова — я от них слегка вздрагиваю. Но ведь интересно! И Влад напирает:
— Все вокруг марксисты говяные, а он — истинный: не считает, что все обезьяны превратились в людей. Только — некоторые. Это ему близко, про обезьян. Он раньше знаешь чем занимался?
Я не знаю.
— Эксперименты над рыбами ставил. Ты ей рассказывал?
Это вопрос к Вакуле.
— Не рассказывал? А зря. Это ж страница, можно сказать, мученической биографии. Взгляни-ка, Асюта, похож Геннадий на мученика? Вишь, худой какой. Одни жилы на костях. А был упитанный. Рюкзачок такой таскал — мало не покажется. Это он во имя истинного марксизма вес потерял.
— Расскажите нам лучше, Ася, как вы сдавали экзамен на киномеханика. — Геннадий Петрович делает попытку изменить направление разговора.
Это, видно, Сережка разболтал — как я обнаружила «дефект» в экзаменационном аппарате. Аппарат не работал по очень простой причине — в силу отсутствия проекционной лампы. Скорее всего, кто-то ее спер. Пленку зарядить можно, а показать ничего нельзя. И я об этом сообщила комиссии. Председатель не стал задавать лишних вопросов — сразу удостоверение выписал. Уж не знаю, чем я его поразила — своими глубокими знаниями или фактом кражи общественного имущества.
— А дядя Гена тебе что выписал? Прививку марксистскую уже выписал? Он тут всем выписывает.
— Только некоторым не впрок. — Геннадий Петрович улыбается. — Кто-то упорствует в беспочвенном идеализме.
—Это он божественное учение так называет. Ясно, Асюта? Бог для него почвы не имеет. Вера, сила духа — это все для него дерьмо.
—Сила духа не связана с богом. Как и вера. Можно верить в прогресс человечества. В науку. В бессмертие разума.
По-моему, мы проходили это по литературе. Тургенев, девятнадцатый век. Монолог Базарова. Интересно, Геннадия Петровича уже уличали в плагиате? Или никто, кроме меня, не замечает?
— Вот! Вот! Дядя Гена! — Влад обнимает Геннадия Петровича за плечи. — Я же говорю — ты страшен. Посмотри, Асюта. Он изучал рыб. Стайное поведение рыб. Хотел через рыб понять человека. Телодвижения масс. Верно я говорю?
Геннадий Петрович слегка пожимает плечами. Но вроде как поощряет продолжать.
— И его за это выперли из института. У него на этой почве сердчишко стало пошаливать, нервишки расклеились. Укольчики там всякие делать пришлось. Но он не успокоился. Он теперь все и без рыб понимает. Марию Ильиничну вот понял.
— Влад, вы ведете себя безобразно. Постыдились бы Асю: что она будет думать? — Марии Ильиничне неприятно.
— Что будет думать? Она умеет думать? — Влад смотрит на меня с подчеркнутым интересом, пожимает плечами и разворачивается к Марье Ильиничне. — Но вы же не будете отрицать: для Геннадия человек — почти рыба. Он готов пустить его на фарш — во имя счастья всего человечества. Геннадий, я тебя люблю. Но твои мысли про фарш мне глубоко чужды.
Вакула трогает Влада за рукав:
— Влад! Я, н-наверное, п-пойду, п-поймаю машину. Ты х-хотел п-пораньше уйти.
— Да?
— Думаю, самое время! — Мария Ильинична явно сердится. — Ведете себя как маленький. Как вам не стыдно?
— Мне при вас всегда стыдно. При вас — и при этом портрете!
Лицо Марии Ильиничны делается непроницаемым. Она встает и выходит в кухню со стопкой грязной посуды. Я думаю, надо помочь. Но не могу тронуться с места. Мне пришлось бы огибать Влада.
— Асюта, мне жаль! Очень жаль! Что все так… — Влад обводит присутствующих рукой и застревает жестом на Геннадии Петровиче. — Но истинный марксизм и этот портрет — плохо сочетаются. Где мои «конфеты»? Выдайте пайку — на бедность идеалисту! Я же помню, зачем сюда притащился. По-о-омню!
Геннадий Петрович едва заметно усмехается, открывает портфель и достает коробочку «Помадки»:
— Созвонимся!
Влад долго ищет рукава плаща, потом выходит, нетвердо ступая и не оборачиваясь, — вслед за Ваку- лой. Геннадий Петрович оборачивается ко мне:
— Не обращайте внимания. Такая психика. Слабая. Легко возбуждается и бывает несдержан. Особенно — когда выпьет.
В дверях появляется Мария Ильинична.
— Геннадий Петрович, помогите, пожалуйста! — Она передает ему большое блюдо. — Пирожки были с капустой. А этот — с яблоками. Давайте переходить к чаю. Не будем Митеньку ждать. У него сегодня музыкальная школа. (Митенька, мне уже объяснили, — сын Марии Ильиничны.) А Юля с Мишей сегодня не придут.
Мы усаживаемся за стол. Геннадий Петрович оказывается между мной и Марией Ильиничной. Где же Вакула? Куда он пропал? Мария Ильинична разливает чай.
— Ешьте, Геннадий Петрович! Вам надо больше есть. Поухаживайте за Асенькой — мне отсюда не дотянуться! Про Юлю с Мишей Сережа, наверное, вам рассказал? Нет? Они уже два года в отказе. (Стараюсь не подавать вида, что слово мне непонятно.) Мишины родители — американцы. В тридцатых приехали сюда строить коммунизм. Отец Миши — инвалид войны, медалью награжден. Теперь они хотят уехать обратно в Америку. Их долго не выпускали — не давали разрешения на выезд. Они все ждали, ждали. Все подавали прошения. Наконец, разрешили — правда, не в Америку, а в Израиль. Но тут, представьте себе, Миша встретил Юлю и влюбился. Просто несчастье какое-то!
— Несчастье?
—Да, деточка, конечно несчастье. Человек может влюбиться совершенно не вовремя, — Мария Ильинична говорит со мной, как с ребенком — подчеркивая мою «несмышленость». — Мише эта его так называемая любовь сильно осложнила и без того непростую жизнь. И ему, и его родителям. Я ничего не имею против Юли, поверьте. Только расписаться они не могут: и Миша, и родители уже сдали советские паспорта. А Юля, знаете ли, так в него вцепилась — будто кругом больше нет никого. Мише пришлось жениться на ней по иудейскому обряду. Уж не знаю, как его родители с этим согласились. Они же коммунисты! К тому же справку от раввина посчитали недостаточным основанием, и брак законным не признали.
Мария Ильинична заботливо подливает Геннадию Петровичу чай и кладет ему еще один кусок пирога:
— И эта Юля — она даже не еврейка. Что она будет делать в Израиле? Срок разрешения того и гляди истечет! Оно получено с такими муками! И в каком положении тогда окажется Миша? Паспорта у него нет,
