тоненьких металлических волоска, свисавших из вентиляционного отверстия. Скорее всего — антенна. Дверь хитро замыкалась снаружи, изнутри не было даже намека на запор — гладкая полированная поверхность. В принципе дверь можно было попробовать выбить, но вероятно, это будет напрасной тратой сил. Да в общем-то он никуда пока не собирался.
Ему нравилось, что очутился в клетке, хотя не хотел себе в этом признаться. Это было неблагоприятным симптомом и означало, что его психика подверглась целенаправленному воздействию. Попробовал медитировать, но никак не удавалось сосредоточиться. Какая-то часть существа, словно инородное тело, бешено сопротивлялась выходу в космос. В мозг поступали болезненные, посторонние импульсы, будто запертый в подвале щенок просился на волю, жалобно скулил.
Вскоре дверь отворилась, и вошла пожилая женщина с подносом, на котором стояла тарелка с непонятным серым варевом (каша? лапша?) и зеленая кружка с чаем. На женщине был точно такой же, как у него, комбинезон с широкими карманами и молнией спереди. Поднос поставила на тумбочку и ждала, опустив глаза к полу, безвольно свеся руки. Что-то в ее облике было настораживающее, невразумительное. Волосы причесаны аккуратно, но лицо опухшее, с голубоватыми прожилками на щеках.
— Что это? — спросил Гурко.
— Покушайте. Это вам.
— Но что за еда?
— Вкусная кашка, диетическая. И чаек.
— А хлеб где?
— Хлебушка не дали.
— Как это не дали? Кто не дал?
Подняла голову, и он увидел выражение, какое может быть у безногого нищего в метро, если поинтересоваться, не хочет ли тот пробежать стометровку.
— Хорошо, — поблагодарил Гурко. — Кашу съем, но без хлеба — невкусно, пресно.
У каши был давно позабытый солдатский вкус — кирзуха. Пролетела за милую душу. Чаек был несладкий.
— Ну, это совсем, — обиделся Гурко. — Хлеба нет, сахару нет. Чего же у вас есть?
— Тут всего много, — вдруг с охотой ответила женщина, — но токо не для всех и каждого.
— Но вот вам, к примеру, сахарок и хлеб дают?
— Хлебушек — да, сахарок — раз в неделю.
— Да что же это такое! Как же вы живете? Кто у вас командует?
— У нас нынче, батюшка, Столыпина реформы.
— Не Столыпина, Гайдара, — поправил машинально Гурко.
— Нет, милый, Столыпина. Про твоего Гайдара мы слыхом не слыхали.
Он догадался, что женщина не сумасшедшая, что-то иное за этим стояло. Накапливались загадки, как кубики, но в цельную картину не складывались, хотя было близко к тому.
— Вы библиотекарша?
— Почему библиотекарша?
— Грамотная очень. Столыпин, реформы…
— Господь с вами! — испуганно махнула рукой. Обыкновенная крестьянка из поместья. Какая там библиотекарша. Не учены для этого…
Забрала поднос, попятилась задом, крестясь на ходу. Но — переигрывала. Или в роль не вошла.
В кирзуху, похоже, напихали снотворного, потому что сразу после ее ухода Гурко поплыл, закемарил. Да сладко так, без тяготы, будто у печки угрелся. Когда опамятовался, рядом опять был чужой человек, на сей раз кудрявый отрок в ситцевой, с опояской, розовой рубахе и полотняных портках. Гурко усмешливо подумал, что, кажется, действительно перемещается в какую-то смежную реальность.
— Чего тебе? — спросил у отрока. Голубоглазый Лель зарделся:
— За вами послали. К вельможе отвесть.
— Босиком не пойду.
— Зачем босиком. Обувка вот она.
Гурко свесился с кровати: на полу плетеная невидаль — то ли лапти, то ли пляжные тапочки. Слез, сунул ноги — лапти безразмерные, у щиколотки затягиваются шнурком.
— Далеко до вельможи?
— В кабинете ожидают.
Для того чтобы попасть в кабинет, пришлось спуститься этажом ниже. По дороге никого не встретили, хотя дом был полон невнятных звуков. Гурко ощущал его как большое здание запутанной, псевдозамковой архитектуры, но мог ошибаться. Дом мог быть обыкновенной штамповкой двадцатого века. Отрок безмятежно скользил впереди, движения точные, рассчитанные. Взгляд испуганной газели.
Кабинет Гурко умилил. Просторное помещение, убранством напоминающее сказочный терем. Затейливая драпировка стен, богатые ковры, обстановка византийской вычурности. Зеркала, бутоньерки, туалетные столики, высокое ложе под королевским балдахином. Непонятно откуда льющийся, призрачный, колдовской свет. Волшебная шкатулка, да и только. Душно, воздух пахнет сладкой прелью.
Хозяин всего этого пряничного великолепия восседал на ковре, курил кальян и был в чалме. Лет ему далеко за шестьдесят, и его наглая рязанская рожа вступала в забавное противоречие с изысканной восточной позой.
— Ступай, Федюша, — кивнул отроку, — подежурь за дверью. Мы с гостюшкой потолкуем тет-а-тет. Понадобишься, кликну.
Отрок удалился, и хозяин небрежным жестом указал Гурко место напротив себя. Гурко не перечил, опустился в позу лотоса, в которой когда-то в лучшие времена пребывал часами.
— Расслабься, парень, — приветливо улыбнулся фальшивый турок. — Какие претензии, просьбы?
— Никаких, — ответил Гурко. — Отловили на улице, как барана. Чего-то колят, чего-то дают нюхать, накормили дерьмом — все в порядке. Спасибо. Претензий нет.
— Зовут как, шутник?
— Олег Андреевич. По фамилии Гурко.
— Правильно, — хозяин окутался дымом, точно снегом. — Олег Гурко. Бывший подполковник безопасности. Доктор наук. Специалист по социальным конфликтам. Известный человек. Дельные статейки пописывал. Читали-с. Да-с… И послал тебя к нам дядюшка Самуилов. Верно?
Старик улыбался так ласково, словно признал родного сына после пластической операции. Гурко проглотил информацию не поперхнувшись.
— Все так, кроме одного.
— Уточни.
— От дядюшки Самуилова я ушел три года назад. Теперь, может, и жалею, да поздно.
— Не надо лукавить, Олег. Назад отсюда тебе все равно ходу нет. А нам еще можешь пригодиться. После обработки, естественно. Сыскарь ты классный. Элита. Нервишки, правда, шалят. Зачем молодцов душевой извалял? Это ведь прокол, Олег.
— Да, — согласился Гурко. — Промашка. Но чересчур они настырные.
У старика от глубокой затяжки из глаз сыпанули искры.
— Да, Олег, выбора у тебя нет, отдуплился ты вчистую. Но использовать тебя, пожалуй, сможем, при одном условии. Никакой лжи. Никаких вывертов. С нынешнего дня — испытательный срок. Не выдержишь — пеняй на себя. Легкой смерти не обещаю. Ну, дак ведь ты знал, на что шел.
— Как вас прикажете величать?
— Величай Василием Васильевичем. Такое мое христианское имя. Еще чего хочешь спросить?
— Где я хоть очутился?
Хохряков рассмеялся, радужные лучики потекли у глаз. Очень хорошие люди так смеются. Безмятежно. Безнатужно.
— Где очутился, там и был. В Зоне, полковник. А почему курить не попросишь? Ведь уж скоко терпишь. С утра просился, а теперь — молчок. Почему?
— Робею.
