перехватили по рюмке вишневой наливки, закусив бутербродом с черной икрой. Спутница майора, в глухом, закрытом до горла темно-бордовом платье, с тяжелой золотой цепью на груди выделялась среди публики, как пылающая головешка выделяется среди танцующих болотных светлячков. На нее оглядывались, ей кивали, и некоторые мужчины подходили Для того, чтобы, склонясь в поклоне, поцеловать ее Жилистую руку. При этом произнося любезные, двусмысленные фразы, вроде того, что: «Какое чудо, вы опять с нами, мадам!»
Она была здесь своей, хотя делала вид, что ей невыносимо скучно.
— Последний раз, Сережа! Последний раз предостерегаю. Не знаю, что ты затеял, но эта фигура тебе не по зубам.
Литовцев беспечно ответил:
— Не беда, Томочка. Бог не выдаст, свинья не съест. Ты, главное, делай, чего велят.
Тамара Юрьевна хотела вспылить, но загляделась невзначай в его серые, смеющиеся глаза, откуда тянуло смертельным холодком, и ощутила на миг как бы легкое беспамятство. Да, это был ее мужчина. Печально на закате лет встретить наконец человека, от которого кидает в чувственную дрожь, в могильную оторопь, и знать, что дни вашей дружбы сочтены. И горевать об этом нелепо. Она значила для него ровно столько, сколько могла оказать услуг. Услуг она могла оказать еще много, но ручеек в конце концов иссякнет. Тогда он, фигурально говоря, вытрет об нее свои чекистские сапоги и, посвистывая, уйдет к какой-нибудь очередной марухе с молодыми, тугими сиськами. Если, разумеется, она позволит ему уйти.
По сигналу звучного гонга, напомнившего заводской гудок, большинство публики устремилось в главную залу, где была сооружена сцена, обитая звездными (американский флаг!) шелками. Началась торжественная часть презентации — выступления, вручение подарков и сувениров, поздравления и прочее в том же духе. Все было как обычно на подобных сходняках: нелепо, пышно, вздорно, пошло, но смешно. Больше всего, пожалуй, позабавило Сергея Петровича явление знаменитого дорежимного актера, игравшего когда-то маршалов и секретарей обкома, которого привезли в шикарной инвалидной коляске. За большие заслуги перед новой властью актер был обласкан и награжден всеми немыслимыми орденами и премиями, вдобавок телевидение и пресса год за годом умело создавали ему репутацию мыслителя и самого совестливого, после Сахарова и Ковалева, человека в государстве. В этом качестве (совесть нации) он теперь котировался где-то между Зиновием Гердтом и Лией Ахеджаковой, чуток не дотягивая до самого Ростроповича. Поддерживая репутацию мыслителя, актер долго, витиевато, по-обкомовски непримиримо рассуждал о том, что, в сущности, без бошевских холодильников построение капитализма в принципе невозможно, как, скажем, немыслимо представить ночное небо без звезд; но пафос речи немного снижался оттого, что была она густо пересыпана назойливыми намеками, из которых вытекало, что у самого бывшего маршала такого прекрасного холодильника дома, к несчастью, нет. Тут же ему этот холодильник и подарили. Двое дюжих мужиков вытащили его откуда-то из задней комнаты и подкатили прямо к сцене.
— Это мне? — восторженно пролепетала совесть нации.
— Кому же еще! — растроганно отозвался представитель фирмы. — Бери, пользуйся, владей. Заслужил, папаша!
Неожиданно произошел маленький казус. Чтобы потрогать, а может быть, и обнять дорогой подарок, актер сделал нелепую попытку выскочить из инвалидной коляски и, увы, вместе с ней рухнул с помоста, крепко приложившись башкой к полированному боку заветного холодильника.
— Несчастный старик, — посочувствовал Сергей Петрович, — совсем из ума выжил.
— Ничего, Сереженька, — с непонятной усмешкой прошипела Тамара Юрьевна. — Когда-нибудь и ты будешь таким же.
— Почему? У меня уже есть холодильник. Донат Сергеевич выступил последним, завершая официальную часть. Речь его была выдержана в добродушно-снисходительном тоне. Так умный, усталый профессор пытается иногда внушить молодежной аудитории прописные истины: пить вредно, курить вредно, убивать и вовсе запрещено законом. Студенты хихикают в кулачок, но ведут себя тихо, потому что знают, рано или поздно придется сдавать профессору экзамен. Впрочем, говорил Большаков вовсе не о бошевских холодильниках, хотя для многих присутствующих в зале не было секретом, что концерн «Свиблово» завязан с немецкими фирмами мертвой петлей. Копнул он значительно глубже. Здесь собрались, говорил он, единомышленники и друзья, поэтому он будет предельно откровенным.
Великие перемены, которые произошли в этой стране, еще, к сожалению, далеко не закончились, а может быть, вступили в роковую, решающую фазу. Всякая фашистская и прочая нечисть так и рвется взять реванш, и нельзя преуменьшать ее силы и возможности. Их много и они, как всегда, в стаде. Большаков напомнил мудрые слова Толстого о том, что все подлецы почему-то всегда сбиваются в стаю, а порядочные люди, напротив, вечно ссорятся между собой.
— Сейчас не время склок и разборок, — проникновенно вещал Донат Сергеевич. — Осенние выборы показали, к чему это приводит. Мы можем победить окончательно только, говоря словами великого Булата, взявшись за руки, друзья. Мы должны сковать железную цепочку, которую не разомкнет беснующаяся чернь. Весь просвещенный мир, Европа и Америка, протянул нам свою дружескую руку. Открыл братские объятия. И если мы сегодня обманем его надежды, завтра он отвернется от нас навсегда. Это надо понимать очень трезво. Дело не только в золотом дожде, который прольется над нашими головами, но и в том, какое будущее будет у наших детей и внуков. Пять лет назад мы отправились в трудное плавание к берегам свободного мира, но путешествие еще не закончено. Попутного ветра вам, господа! Удачи и славы!
Бурные аплодисменты и истерические крики дам были ему ответом. Полуголая красотка в ажиотаже, Подвывая, вспрыгнула на сцену и попыталась поцеловать руку Большакова, но один из телохранителей ловким пинком скинул ее обратно в публику.
Сергею Петровичу приглянулся Большаков — высокий, импозантный, лысоватый, со светящимся страстью лицом — истинный трибун и победитель. Инстинктивно он отметил точку на вялой переносице, куда при удачном раскладе вопьется девятимиллиметровая свинцовая бляшка.
Толкнул в бок Тамару Юрьевну:
— Гляди, Тома, не ушел бы.
Но Большаков никуда не делся. По заведенному порядку он спустился в зал, чтобы накоротке пообщаться с почитателями. Натасканные бычары мощным рывком расчистили ему место за одним из столов, где он в окружении свиты благосклонно поднял бокал, чокаясь сразу как бы со всем многолюдием зала. Эту минуту выбрала Тамара Юрьевна, чтобы попасться ему на глаза. Она была все-таки заводной бабой, в ней погибал бесценный особист. Большаков и Тамара Юрьевна сомкнулись на мгновение взглядами, и Донат Сергеевич воскликнул:
— Тамара, голубушка, тебя ли вижу?!
По ниточке его ухмылки Тамара Юрьевна беспрепятственно подобралась к столу, а уж за ней прокрался мимо бычар Сергей Петрович, словно утлая лодчонка за речным катером.
— Мы разве знакомы, Донат? — кокетливо спросила Тамара Юрьевна.
— А то нет!
— И ты помнишь это?
Обращаясь к окружению, Большаков провозгласил:
— Знакомьтесь, господа! Коварнее этой женщины нет на свете, но нет и прекраснее. Наша отечественная Мата Хари.
Помолодевшая лет на двадцать, разрумянившаяся, Тамара приняла из его рук шампанское и медленно выпила, не отводя от Большакова ликующего, пожирающего взгляда.
Большаков улыбался мечтательно, что очень ему шло. Точно так улыбается, вероятно, матерый вол- чара, почуя текущую сучку. Сергей Петрович был поражен. Он рассчитывал на пронырливость Тамары Юрьевны и на ее колдовские чары, но такого ускоренного финала не ожидал. Заковыристая тут шла игра.
— Кто это с тобой? — полюбопытствовал Донат Сергеевич, скосив острый взгляд на оробевшего майора. — Представь счастливчика.
Чаровница, будто спохватясь, посмотрела на Сергея Петровича, как на забытый на скамейке зонтик.
