Анатолий Афанасьев
Одиночество героя
Часть первая
Я спал, когда позвонили в дверь. Зажег лампу, взглянул на часы: около двух. Что за черт?!
Звонок бился в истерике. Кто-то спешил навестить меня среди ночи. Странно, в последнее время и днем-то редко заглядывали гости. Мир оставил меня в покое, хотя далеко не по всем долгам я рассчитался.
Встревоженный, с томительной пустотой в груди, я пошлепал к двери, глянул в глазок. Панорама представила на обозрение перекошенное лицо: не поймешь, женское или мужское.
— Вам кого? — дверь железная, плотная, но, если кричать, слышно через нее хорошо.
— Пустите! Пустите! Пустите! — отозвалось заполошное, женское. Глазок устроен так, что видно всю лестничную клетку, и даже если кто-то пригнулся у притолоки, тоже видно. Помешкал всего мгновение: открыл.
Девушка в чем-то кожаном. Шмыгнула в прихожую, обдав ароматом духов.
— Закройте! Закройте!
Я навесил цепочку и щелкнул «собачкой». Обернулся. Свежее, юное лицо, растрепанная прическа, паника в темных глазах. Худенькая фигурка, длинные ноги. Хороша залетная!
— Извините, я не совсем одет. Не ждал никого.
Прижалась к вешалке — и молчит. В глазах не просто ужас, а невменяемость. Такие глаза бывали у моей Рыжухи-кошки, когда ей удавалось зацепить со стола кусок колбасы. Кошки уже нет, померла в прошлом году.
— За вами кто-то гонится?
Молчит.
— Вам что нужно-то? Хотите позвонить?
Испуганно кивнула. Я поддернул старенькие, но любимые голубые трусы и отвел гостью на кухню, где стоял телефонный аппарат.
— Звоните, пожалуйста. Не буду мешать.
Сходил к двери и посмотрел в глазок. Лестничная клетка пустая, тихо. Вернувшись в спальню, надел штаны и свежую рубашку в сиреневую клетку.
Девушка сидела рядом с телефоном, как истукан, даже трубку не сняла. Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил в чашку и подал ей.
— Выпей, полегчает.
Они все любят пить водку, и эта тоже схватила чашку и с жадностью осушила, словно освежилась лимонадом. Я закурил, и девушка потянулась к сигарете. Они все курят, как извозчики.
— Так что стряслось? — спросил я как можно любезнее. — Почему носишься по этажам, когда все хорошие девочки давно спят в своих постельках?
— Меня хотят убить.
— Это понятно. Время такое. А кто? Дружки твои?
— Они мне не дружки, — голосок приятный, нерезкий, с культурным наполнением, и глаза незлые. Но лучше бы мне в них не смотреть.
— Они что же, гнались за тобой?
Молчит, моргает.
— Тебя как зовут?
— Оля.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Вот что, Оля. Давай звони куда хотела — и ступай. Мне надо спать. У меня режим.
— Мне некуда звонить. Не прогоняйте меня.
— Что значит — не прогоняйте? Ты здесь собралась ночевать?
— Куда же деваться? Они стерегут на улице.
— А я при чем?
— Вы ложитесь, а я тихонечко посижу до утра.
За свои сорок пять лет я наделал столько глупостей, что одной больше, одной меньше — уже не имело значения.
— Водки еще хочешь?
— Хочу.
Я налил ей и себе, поставил на стол тарелку с нарезанной колбасой, хлеб. Когда-то в прежние времена именно такие неожиданные застолья, как выяснилось впоследствии, скрашивали жизнь. Только их и стоило вспоминать.
— Рассказывай.
— Что рассказывать?
— Что, кто, почему, за что? Кто ты такая?
— Я кто такая?
— Ну не я же. Про себя я все знаю.
Дальше она произнесла фразу, которая произвела на меня сильное впечатление.
— Вы так разговариваете, потому что я в беде. Это неблагородно.
— Как я разговариваю?
— Грубо. Как на допросе.
— Значит, тебя уже допрашивали? Бывало дело?
— Можно выпить?
— Пей.
На сей раз она едва пригубила, не сводя с меня прекрасных темных глаз, наполненных слезами. Я не верил в искренность этих слез, как заранее не верил ничему, что она могла рассказать о себе. Зато подумал о том, что это юное, шальное дитя больного города, без сомнения искушено во всех премудростях любви, то есть в том, что все они понимают под этим словом. Дай Бог памяти, четвертый месяц у меня не было женщины. Так получилось, обходился как-то.
Ночь, доступная красотка, водка, страх смерти — ситуация искрила. Примитивная, надо заметить, ситуация, если не сказать больше.
— А вас как зовут? — изобразила светскую улыбку, получилась зверушечья гримаска. Я назвался: Иван Алексеевич. Почему не назваться.
— Вы один живете?
— Тебе до этого какое дело?
— Да нет, я просто так…
Слово за словом, постепенно все-таки разговорились. Кое-что удалось выведать. Естественно, никакой искренности между нами быть не могло, говорили на разных языках. Для меня Оля (Оленька!) — затравленная московская девочка, существо, утратившее человеческий облик, живущее бредовой мечтой о западном рае, подрабатывающее то тут, то там, то тем, то этим; я же для нее монстр пещерной эпохи, с большой натяжкой годящийся на роль клиента. Меня интересовало, в какую историю она влипла, и чем мне грозило ее появление в доме.
Произошло с ней нечто жутковатое (не по их, разумеется, меркам). Развлекались в компании,
