молотобойцы дежурят.
Бубон оглянулся: в стороне под вязами застыли два мощных черных джипа «Континенталь», битком набитые бритоголовой братвой. Передние дверцы у машин распахнуты — оттуда дым и музыка.
— Чьи же такие?
— Чика Гамаюн пожаловал, — почтительно сообщил Клепик.
— Чика?! — изумился Бубон. — Ростовчанин? Откуда он тут? Слух был, его в прошлом месяце успокоили?
— Видно, пока промахнулись. Жив-здоров, дай Бог ему сто лет здравствовать.
Саша Бубон на мгновение засомневался: не отвалить ли? Потом подумал: да чего, собственно? Харитон Давыдович Громов, прокурор южного округа, убойный партнер, а если подтянется Чика, может выйти сильная игра. То, что требовалось для душевной разрядки. Чика, конечно, грозен, непредсказуем, но в салоне Маши Шереметовой скандалов не бывает. Безопасность — вот главный товар, которым здесь торгуют. Иначе кто бы из солидных людей к ней приехал.
Пройдя у входа двойной шмон (прощупали и просветили рентгеном), Саша Бубон сперва заглянул в будуар к мадам, чтобы выразить свое почтение. Маша Шереметова лежала на диване в обнимку с персидским котом. Сегодня ее мучила мигрень. На ней был шелковый халат с огромным декольте, позволяющим счастливчику полюбоваться огнедышащей, объемистой грудью. Тяжко страдая, она протянула навстречу Бубону пухлую ручку с нанизанными на пальцы бриллиантами.
— Милый Симон, как давно тебя не было! Видишь, я умираю!
Он поцеловал ее руку, опустился на колени и положил голову на теплый огромный живот.
— Как ты нежен, милый Симон, — проворковала пожилая нимфоманка. — К сожалению, сейчас я не в состоянии ответить на твои чувства.
— Ничего, потерплю, — улыбнулся Бубон. В прежние дни, когда между ними происходили шуры-муры, Маша Шереметова тоже тяжко недужила: один раз мигренью, второй — камнем в почке, но случки удались на славу. Маша Шереметова владела редчайшим любовным даром: обладая ею, мужчина погружался в блаженную иллюзию, будто совокупляется сразу со всеми женщинами, толстыми и худыми, и получал столь сильный энергетический толчок, как если бы сожрал зараз пять килограмм копченой колбасы.
— Хочешь выпить, милый?
Бубон приготовил виски со льдом в хрустальных стаканчиках — в благородном доме благородные напитки. Один стаканчик принес Маше. Уселся в ногах. Персидская пушистая кошка переползла к нему на колени.
— У тебя сегодня знатные гости, Машуля?
— О-о! — мадам в притворном ужасе закатила глаза. — Представляешь? Сидят с Харитошей в каминном зале. Вадим прислуживает… я глазам не поверила, гляжу — Чика! В прошлом году, помнишь, газеты писали, его чуть не выбрали губернатором. Потом оказалось, он на даче зажарил какого-то депутата-конкурента — и съел. Удивительный человек, удивительный! Будешь с ним играть?
— Не верю я этому, — Бубон спихнул на пол кошку. — Про больших людей всегда сочиняют небылицы… Он первый раз у тебя?
— Не ревнуй, дурачок, — от виски мадам порозовела, оживилась. — Конечно, первый. Кстати, производит впечатление воспитанного, интеллигентного господина. Ты же знаешь, репутация салона для меня превыше всего. Никакую шелупень на порог не пущу.
— Кто ему порекомендовал твое заведение?
— Не интересовалась… Так ты будешь с ним играть?
— Наверное… Чего-то устал немного.
Он чуть не поделился с ней своими заботами, но что-то удержало. Хотя откровенничать с Машей Шереметовой безопасно, все равно что сморкаться в черную дыру: назад ничего не вылетало.
— Поиграй, милый, поиграй, у него полон кейс бабок. Попозже загляни ко мне. Вроде полегчало немного. Напрасно обидел мою киску, станет тебя бояться.
— Никто меня не боится, — пожаловался Бубон. — В том-то и беда. Никто не боится, а пугают все, кому не лень.
…Чика Гамаюн выглядел внушительно. Здоровенный дядек лет на пятьдесят. Чем-то напоминает бывшего премьера Черномырдина, в выпуклых глазах точно такое же обиженно-наивное выражение. Вовсе не похож на молодых, нервных, взвинченных, хитроумных главарей московских группировок. Одно слово — мужик. Про себя он так и говорил: «Мы кубанские казаки, у нас все запросто, по-домашнему, как деды- прадеды завещали». Если не знать, нипочем не догадаешься, что этот увалень, выполняя дедов завет, прошагал к своему нынешнему солидному положению через десятки трупов, увязнув по колено в крови. Но это, разумеется, молодцу не в упрек. Как остроумно заметил один из видных теоретиков рынка, все Морганы наживали свое состояние пиратским путем. В сравнении со знаменитым ростовчанином прокурор Громов, тоже осанистый и мордастый, все же терялся, уступал в габаритах, хотя и он не лыком шит; как и Чика, собственным лбом протаранил путь наверх, к общечеловеческим ценностям. В отличие от ростовчанина на нем поменьше крови, он сразу, еще при Горби, почуял, куда ветер дует, своевременно примкнул к демократической тусовке и вместе со всей остальной творческой интеллигенцией лишь науськивал одну часть быдла на другую. Конечно, за права человека боролся беспощадно, но в переделе собственности практически не участвовал. Стоял в стороне, широко расставя руки, посмеивался над нелепым беснованием россиян да ловил сытные куски пирога, сыпавшиеся прямо с неба. К празднованию Дня независимости США его опять наградили каким-то орденком за заслуги перед отечеством, но должность прокурора его уже тяготила. С каждым днем она становилась все опаснее. Харитон Давыдович чувствовал, что пора куда-то дальше продвигаться, хотя пока не знал куда. Но время поджимало. С весны девяносто седьмого года или, пожалуй, чуть раньше, прокуроров, судей и всю остальную мелкую юридическую братию начали крушить наравне с предпринимателями и воровскими авторитетами. Вероятно, российский социум переступил на низшую ступеньку распада, где его уже не удерживали никакие тормоза…
Расположились в каминном зале — помещении в зеленых тонах: зеленые диваны, зеленые кресла, зеленая поверхность карточного стола, — и только пламя в камине вплетало в сплошную зелень причудливые нежно-лиловые и багряные нити. Прислуживал игрокам Вадик-сосун, паренек лет двадцати в бежевой курточке, с изъеденными наркотой, блеклыми, как у покойника, глазами. Менял пепельницы, смешивал коктейли.
В салоне у Маши Шереметовой не признавали никаких белотов, префиков, покеров, вистов и прочей аристократической чепухи, играли исключительно в примитивное тюремное очко с подбором, причем на наличные при любых ставках. В этом был свой шик, некоторые гости только затем и приезжали, чтобы освежить в памяти счастливые впечатления преступной молодости. Еще нюанс: шулеров сюда не пускали, игра велась честно. Был случай, когда в салон под видом рижского коммивояжера проник известный московский кидала Вася Шмуц и раздел донага двух депутатов и вора в законе Егора Евламповича Собакина (Черенок), но недолго радовался. Мало того, что у Шмуца отобрали весь выигрыш, вдобавок он принял мученическую смерть: его распяли в гардеробе и паяльной лампой выжгли на груди бубнового туза. Труп несчастного кидалы двое суток болтался на вешалке, отпугивая своим необычным видом слабонервных посетителей. Жестокий урок, но с тех пор карточные мошенники обходили Машин салон за версту.
Прокурор Громов представил Сашу Бубона как французского рантье. Чика с доброй улыбкой пожал ему руку:
— Давай, месье, присаживайся, вдвоем скучновато.
Тут же Вадим подлетел со стаканом пойла. И началась расслабуха.
Саша Бубон не был прирожденным игроком, азарт в нем пробуждался медленно и не всегда. Для него важна была компания, соответствующая обстановка, антураж, веселая шутка и выпивка. Не то — Харитон Давыдович, который предпочитал игру любым другим утехам, играл с кем угодно, когда угодно и во что угодно, но проигрывал вчистую редко, — он был осмотрительным, цепким карточным бойцом. Зато игровое поведение, которое продемонстрировал именитый ростовчанин, вообще не укладывалось ни в какие рамки. Независимо от выигрыша или проигрыша, он бурно встречал каждый кон, начиная вдруг вопить: «Ага, у меня шишарики!» Или: «Ну, братцы, эту карту я вам в жопу запихну!» — и другие подобные прибаутки, хохотал, рыгал, невпопад открывал очки, разговаривал сам с собой вслух, пытался отогнуть карту у партнера — короче, вел себя мало сказать, неприлично, а между тем доставал из кейса и сливал одну за
