разгрызал, проглатывал и каждую запивал добрым глотком пива. Зрелище впечатляющее. Насытясь, сунул в рот сигарету, пальцы отер прямо о скатерть. Уставил на меня умные глаза с застывшими белыми слезинками.
— Любопытно, как у вас, у совков, шарики крутятся. Вроде ничего, кроме помойного корыта, не видели, а тоже тянетесь к свету. Телку ему давай на две недели, пушку давай! Опомнись, Ваня. На хрена тебе? Олька тебя за сутки до усрачки отполирует, а потом застрелит из твоей же пушки. Не по плечу замахиваешься. Твой поезд, как вы раньше пели, давно на запасном пути. А ты, видишь, и не почуял.
— Позволь решить мне самому.
— Что ж, решай. Имеешь право. Но сперва гони должок.
— Приведи девушку, получишь деньги.
Он осердился по-настоящему: белые слезинки спрыгнули под веки, в глазах полыхнуло безумие. Но я выдержал его взгляд. Это всего лишь дрессированный пес, по недосмотру хозяина сорвавшийся с цепи. Его клыки и рычание меня мало беспокоили. Видали мы и пострашнее зверей. Включишь вечером телевизор, поглядишь на членов правительства — действительно мороз по коже.
— Не испытывай моего терпения, — тихо сказал аспирант. — Если хочешь в родной кроватке уснуть.
— Я ведь к тебе сам пришел. Неужто нельзя договориться по-доброму? Ты же культурный человек, Леонид Григорьевич.
— По-доброму? С тобой? — похоже, что-то в моих словах его озадачило. Я даже догадывался — что. Как если бы сорняк на грядке вдруг предложил человеку с лопатой заключить с ним мировую. Нелепо, но чего не бывает на свете. К этому же умозаключению, видно, пришел и Леонид Григорьевич.
— Две недели, — начал он, перебарывая себя, — вместе с накладными расходами — три тысячи баксов. Пушка — еще тысяча. Потянешь?
— Подумаю денек, — я с облегчением допил пиво. — Может, как оптовому покупателю, сделаешь скидку?
Второй раз засветилась щучья улыбка.
— Юморной? — сделал знак, и подскочил Вован-Сереня.
— Тащи сюда телку.
Тот куда-то убежал и через минуту привел Оленьку. Она была бледная, как лист серой писчей бумаги. Взгляд стеклянный, пустой. Но по крайней мере, на лице нет следов побоев. Вован-Сереня поддерживал ее под руку.
— Узнаешь Ваню? — спросил Щука.
— Здравствуйте, — вежливо поклонилась девушка. Без тени улыбки.
— Привет, — сказал я. Леонид Григорьевич пояснил:
— Чем-то ты, Оля, приглянулась старичку. Арендует тебя на две недели. Смотри, не подведи фирму.
— Хорошо.
— Ступай, мы тут еще кое-какие вопросы снимем.
Когда ее увели, спросил:
— Креветочек хочешь?
— Спасибо, я не голоден… Оленька у вас штатная?
— Какая тебе разница. Пользуйся… Все же не пойму, чего ты на нее клюнул? Ни кожи, ни рожи. Недаром говорят, на вкус и цвет товарищей нет… Ладно, гони монету!
Я достал конверт с пятнадцатью стодолларовыми купюрами, добавил туда сто пятьдесят долларов и передал ему.
— Сколько здесь?
Я сказал.
— Но это только долг. А за прокат телки? За пушку? Или насчет пушки передумал?
— Пока больше нету. Днями достану.
— Не по средствам живешь, Иваныч. Но я тебе верю. У тебя честные глаза. Да ты уж наверное ухватил, что нас обманывать — себе дороже выйдет.
Я кивнул уважительно.
— Значит, так. С тебя четыре куска. По пустякам больше не дергай. С Вованом будешь дело иметь. Насчет пушки. Тебе какую?
— Чтобы стреляла.
Выставил щучью бело-золотую челюсть, еще разок порадовал улыбкой:
— В самом деле кого-то хочешь шлепнуть, Вань?
— Для обороны, — сказал я.
— Что ж, дело хозяйское. Сам гляди не поранься.
— Постараюсь.
Вдруг он скорчил плотоядную гримасу:
— Две недели — это надо же! Не надорвешься, мужик?
— Я с передыхом, — тут бес толкнул меня под руку. — Скажи, Леонид Григорьевич, ты чем прежде занимался? До того, как выбился в люди?
Белые слезинки в его глазах заискрились:
— Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?
— Конечно, улавливаю.
Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:
— Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.
Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.
— Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?
Посмотрела с вызовом:
— Да, хочу. И пива, и водки.
Она молодая, подумал я. Молодые — они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, — ни запаха, ни дыма.
Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.
Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:
— Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.
Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.
— Дайте мне сигарету.
Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.
— Надо позвонить родителям.
Удивленно подняла брови.
— Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?
Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.
— Меня держали в чулане. Думала — кранты. Вы правда меня выкупили?
— Только на две недели.
— И сколько отвалили?
— Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.
— За что?
— За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.
