силах… стряхнуть апатию, энергично взяться за какое-нибудь дело».
Так-то вот. Она – бороться, идти к цели (хотя бы самой ей неясно – к какой), а он – в картишки.
«Я поняла свое горе. Сколько раз я умоляла мужа исправиться, побороть себя… Сердиться на него было невозможно: бесхарактерность, слабая воля… он был просто жалок… все надежды, стремления к осмысленному существованию отошли на далекий план. После шести месяцев замужества я увидела себя по-прежнему в тисках, но уже без надежды вырваться из них».
Но именно в это время, перед лицом полной, казалось бы, безнадежности (а тут еще тяжелая беременность, опасные роды, рождение дочери, послеродовая горячка) львица пробудилась от сна. Слово «львица» немного скомпрометировано применительно к женщинам XIX века. Тогда разумели под львицами светских женщин, имеющих исключительный успех у мужчин. Мы же, применяя это словцо к Марии Клавдиевне, имели в виду более прямой его смысл, имели в виду незаурядность, своенравность и силу ее натуры. По всем повадкам своим, по осанке, по стати, по поступкам и решительности в этих поступках она была воистину львицей.
Хотя самый первый ее бунт проявился в поступке не столь грандиозном. Один из гостей на даче в Любани услышал, как она поет, пришел в восторг от ее голоса и стал советовать непременно учиться и совершенствоваться, но прежде показаться какому-нибудь специалисту в Петербурге. И вот молодая жена и мать, ни у кого не спросясь и никого не предупредив, едет с Петербург.
«Дома изумление было неописуемое, когда я, поздно вечером, вернулась из Петербурга. Впервые я, забитая, из года в год обезличиваемая, не спросясь и даже не предупредив никого, вдруг утром села в поезд и уехала неизвестно куда… Должно быть, мой решительный вид, мое счастливое, взволнованное лицо внушили всем опасение: почувствовали, что со мной произошло что-то неожиданное, и не ошиблись. Да, настал мой час… явились смелость, решимость. Я перестала бояться. Мой дух освободился от гнета…»
Следующий шаг был уже более существенным, нежели съездить из Любани в Петербург и обратно. Мария Клавдиевна продала внезапно часть своей городской обстановки (на 5000 рублей) и заявила, что уезжает в Париж учиться пению у известной тогда, знаменитой даже, учительницы Маркези.
Теперь можно вернуться к сопоставлению событий и к уточнению некоторых дат. Дело в том, что во время этой поездки в Париж Мария Клавдиевна Николаева (пока еще Николаева) встретилась с Тургеневым.
«Однажды я познакомилась у нее (у Марии Гавриловны Савиной. —
Следующие несколько лет жизни Марии Клавдиевны нас не должны очень уж интересовать, потому что тут пишется не биография и даже не монография, а очерк, главным образом, о Талашкине как о явлении отечественной культуры на грани двух веков.
Скажем лишь, что Мария Клавдиевна в Париже учится пенью у Маркези, знакомится со многими интересными и выдающимися людьми (Тургенев, Антон Рубинштейн, Константин Маковский, Мария Савина), увлекается живописью, пробуя рисовать и писать, изучать живопись по ее лучшим образцам,
«…после Парижа, уроков и бесед с Жильбертом, эти книги сделались откровением для меня. В них я нашла много воспроизведений луврских шедевров и массу чудных изображений других галерей, античных статуй и памятников. Не часы, а целые дни проводила я с ними… Я взялась за кисти, но дело у меня шло по-прежнему неважно. Тогда я снова стала работать над рисунком, уже с меньшей наивностью…»
Тем не менее очень характерен для этих лет разговор Марии Клавдиевны со свояченицей (впрочем, не знаю, как определить тут родство и свойство, эта девушка Маша была дочерью мужниного дяди):
«– «Боже мой, да чего же тебе еще надо? Ты хотела петь и научилась…
– Что надо? Я еще не знаю. Я считаю, что ничего еще в жизни не сделала. Пенье? Это забава, увлекательное занятие… Не этого хочет душа… Меня влечет куда-то… До боли хочется в чем-нибудь проявить себя, посвятить себя всю какому-нибудь благородному человеческому делу…» В эти годы происходит полное отчуждение от мужа, а потом и разрыв, развод.
«Еще одна мысль тревожно мучила: не хотелось видеть мужа. Сердце, мысли, чувства – все оторвалось от него… Я дрожала при мысли, что вот-вот откроется дверь и он появится на пороге… Наши натуры, вкусы, привычки были разные. Я за это время много передумала, работала, развилась и далеко отошла от той жизни, которую мы вели в первые годы замужества. Мы действительно были чужие».
В это же послепарижское время произошло событие и более важное для всей судьбы Марии Клавдиевны и, значит, для нашего очерка.
Находясь в удрученном состоянии, «без мысли, без желания, с чувством отвращения к самой себе и всему окружавшему, в безысходной тоске», лежала однажды Мария Клавдиевна, уткнувшись носом в спинку дивана, как вдруг дверь открылась и ее назвали по имени. Оказалось, что пришла ее навестить подруга раннего детства (а с этого дня и до самой смерти Марии Клавдиевны лучший друг) Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская, княгиня, которую русский цесаревич, будущий император Александр III, прозвал Киту. Так ее все потом и звали.
Видя пришибленное состояние подруги, Киту уговорила ее поехать в свое имение под Смоленском, в Талашкино. Даты первого приезда в это место, которое навсегда потом будет связано с именем Марии Клавдиевны, в книге ее воспоминаний тоже не обозначено, но зато написано, что в Смоленск подруги приехали 19 мая, «как раз накануне открытия памятника Михаилу Ивановичу Глинке». Ну, а кому же неизвестно, что этот памятник был открыт в 1885 году,
С тех пор Мария Клавдиевна часто и подолгу бывает в Талашкине, пока лишь как гостья хозяйки именья
